Олег Бенюх - Подари себе рай

— Вы — профессор философии? Да вы профессор кислых щей, вот вы кто! К чему вы на целые три страницы развели эти турусы о детстве? Coco то. Coco се. Разве это важно? Эти розовые сопли? Он! — Никита поднял вверх указательный палец. — Он терпеть этого не может. Сделали из него какого-то… — он посмотрел на бумажку, лежавшую на столе, — Тома… Сра… Сора… Сойра… Тьфу, что ты тут накорябал? — Никита зло покосился на секретаря.

— Том Сойер, Никита Сергеевич.

— Ладно, хрен с ним, с этим Сойрой! Все это вон из доклада… то есть статьи, поганой метлой. Дальше. В ссыльные места журналистов погнали. Вы что — белены объелись? Хоть спросили бы раньше. Обо всех этих местах Он вспоминать не любит. Ну, может быть, так, мимоходом — да, были эти факты. А тут и очевидцы, и старожилы. Чуть ли не друзья… по несчастью. Вы же знаете — в Курейке Он какое-то время жил со Свердловым. Не сошлись характерами: воспоминания не из лучших. А тут я — как соль на рану. Нет, черт-те что… Теперь насчет ученика и соратника. Тут подход может быть только один: Сталин — это Ленин сегодня. Понимаете — Ленин се-го-дня! Значит, акцент не на «ученик». Акцент на «соратник». И еще — всякую отсебятину, опасную самодеятельность мы должны решительно подвергнуть… — он вновь заглянул в бумажку на столе, — остро… остракизьму. Ну, выгнать, значит, к ядрене бабушке.

Хрущев, очень довольный таким пояснением, сел, взялся за папку с бумагами, давая понять, что разговор закончен. Все поднялись и молча двинулись к двери.

— Доработать статью, Никита Сергеевич, к какому числу? — заискивающе спросил профессор.

— Тут дорабатывать нечего. Надо заново все делать, — назидательно ответил Никита. — Жду вас через три недели. И — за качество будете отвечать своими партбилетами.

«Время поджимает, — думал он. — Лаврентий на днях хвастал, что у него текст статьи уже готов. Хочет предварительно показать ее Самому. И у Маленкова вроде бы тоже готов первый вариант. Ему легче: на него весь агитпроп работает. Все члены Политбюро статьи строчат, прямо соцсоревнование на высшем уровне. Вот только проигрыш уж больно велик…

Разнос Никита устроил после того, как дал прочитать злополучный текст Корнейчуку, пригласив его с женой Вандой Василевской на выходной на дачу. Приятельские отношения с влиятельным драматургом и видной писательницей льстили самолюбию. За ужином разговор конечно же коснулся предстоящего юбилея.

— Какую солидную акцию предложили бы вы, Александр Евдокимович? — спросил Хрущев, заедая «горiлку з перьцем» салом з м'ясом.

— Есть, есть одна задумка, Никита Сергеевич, — за мужа ответила Василевская.

— Какая же, Ванда Львовна?

— Выпустить альбом «Поэты Украины о Сталине». Издать его роскошно, с иллюстрациями, на мелованной бумаге, крупным форматом!

— Дуже гарнiй задум! — Никита одобрительно кивнул головой.

— Тiльки треба трошки вдумуватися, як це дiло найкраще зiграти, — раздумчиво молвил Корнейчук. И после недолгой паузы воскликнул: — О! Телефонувати Максиму!

Не мешкая, Никита снял трубку аппарата правительственной связи, и через несколько секунд девушка соединила его с Рыльским.

— Слухаю! — раздался в трубке знакомый Хрущеву голос.

— Здоровеньки булы, Максим Фадеевич!

— Невже ж це розмовляе Никита Сергеевич? Велика радiсть!

Хрущев вкратце изложил идею. Рыльский сказал, что у него сейчас Владимир Сосюра, он с ним посоветуется. Через минуту заговорил несколько смущенным голосом. Дело в том, что таких стихов, к великому сожалению — «Журба! Велика журба!» — всей Украины, на книжку не наберется. Но он хочет подарить одну гениальную подсказку — «генiальну пiдсказку». Он читал переводы на русский двух-трех стихотворений вождя. Вот бы собрать их все (говорят, опубликовано в разные годы около ста) и издать сборник. «О це буде дарунок к ювiлею!» — «Дякую! Дякую!»

Никита тут же созвонился с Берией и Маленковым, и работа над сборником монарших виршей завертелась. Правда, когда Сталину показали макет и набор всех его ста восьми стихов («Надо же — раскопали, перевели, и не так уж бесталанно!»), он сказал: «Печатать не надо. Миру достаточно знать Сталина-политика».

…Когда Корнейчук и Василевская поздно ночью возвращались в Киев на хрущевском правительственном «ЗИСе», Александр Евдокимович долго мрачно глядел в окно на темный Голосиевский лес. Потом повернулся к Ванде, с раздражением, смешанным с недоумением, спросил:

— Как ты думаешь, какого ляда он уже пятый раз пытает мое мнение о булгаковской пьесе «Дни Турбиных»? Я уж ему и так разъяснял, и эдак. По художественному уровню — не «Ревизор», и не «Чайка», и не «Гроза». Сентиментальный перепев крушения белогвардейских грез и мечтаний. А он знай талдычит одно: «Тогда почему на эту пьесу всегда билеты проданы?» Я не ведаю ответа на этот вопрос.