С того дня и после. Срубленные зимой. 2 повести

Такие крошки сыпались со стола – мышей убивали.

Такие капли капали – половицы проламывали.

А возле лавки Кишкемахера‚ кругами по базарной площади‚ бегали наперегонки лица известной нации и нюхали вкусные запахи. Худы‚ желты‚ в крайнем изнурении и трепете: одни кружили по часовой стрелке‚ другие против‚ но заработка-парносе не было ни у кого‚ кроме Янкеле Кишкемахера‚ который задремывал за столом с гусиной ножкой во рту.

Пока толстый похудеет‚ у худого душа вон.

Стаптывались на сторону каблуки. Изнашивались подошвы. Искривлялись стопы. С годами ноги становились одинаковыми: у одних левыми‚ а у других правыми‚ и передвигаться они могли только по кругу‚ а по прямой не получалось.

Черные балахоны бились на ветру‚ драные и засаленные.

Пейсы разлетались на стороны из-под нахлобученных картузов.

Тонкие ноги в чулках спицами мелькали в колесе.

Липечке – "Опять неудача". Лейбечке – "Хуже не бывает". Лейзерке – "От всякого ему цорес". Аврум Хаим Мойше – "Нет больше сил".

– Это у меня такая профессия‚ – объяснял на бегу. – Нет больше сил. Но с этого не ожиреешь.

Горести по пути и тоска‚ зудение души и вечная суетливость.

Фунт дыма продал – фунт ветра купил.

Пинечке глядел из пушки на бесполезные их кружения и обмякал от великой жалости сердца. Сказано неспроста в уши внимающего: "Всякий человек – это зеркало. Во всяком мы видим лишь то‚ что заложено в нас самих". Пинечке был добр душою и милосерден‚ а потому видел их на кругу распрекрасными красавцами.

– Люди! – кричал Пинечке из пушки. – Что бы вам улыбнуться хоть разочек?

– Улыбнуться... – повторяли они на бегу. – Хорошенькое дело! Где мы и где улыбка‚ Пинечке.

И загребали на сторону одинаковыми ступнями‚ без надежды на удачу.

Молодые‚ с нестоптанными еще ногами‚ пробовали пробежаться по прямой‚ но головой втыкались в звонкую непробиваемую прозрачность и тоже начинали кружить по базарной площади‚ делая на ходу гешефты‚ от которых так мало прока. И не выйдешь в степь по ровной дороге‚ не уйдешь за горизонт‚ не поменяешь судьбу-злодейку: вечное кружение без надежды-исхода‚ под чужие вкусные запахи.

Мир велик‚ а деваться некуда.

И только Пинечке никуда не спешил‚ а дрейфовал в ту сторону‚ куда ветер дунет. И ноги он сохранил от рождения: одна‚ как положено‚ левая‚ другая правая.

– Идн‚ – говаривал он из пушки‚ чтобы скрасить им день. – Знаете ли вы‚ как царь ест картошку?

– Как царь ест картошку?.. Нет‚ Пинечке‚ мы этого не знаем.

– Берут бочку масла‚ а царя ставят по ту сторону бочки‚ и рота солдат выстреливает картошку из пушки – через бочку масла! – прямо царю в рот. Вот так царь ест картошку!

Все дружно облизывались на его слова и вскрикивали в восторге:

– Пинечке! Ох‚ уж этот Пинечке!.. Мы берем вас в долю! Мы! Солидная фирма. Прибыльное дело. Круговая порука. Ограниченная ответственность. "Гершель Меерзон – Меер Залмансон – Залман Мендельсон – Мендель Гершензон".

А крылатая соблазнительница Лилит, демон ночи, щурила уже бесстыжий глаз и похохатывала без звука.

6

На выходе в степь‚ за крайним строением сидели на бугре старики и терпеливо глядели вдаль.

Реб Шабси и реб Иоселе. Реб Фишель и реб Шмерль. Реб Гирш и реб Берл. И отдельно еще реб Хаимке на стуле с подушечкой.

За их спинами притулился город: название одно‚ а не город. Расположением случаен‚ строениями мерзок‚ настроением уныл. За их спинами шевелилась жизнь: горе одно‚ а не жизнь. Плач с тоскою‚ скорбь с теснотою: "Доколе‚ о Господи‚ доколе?!" С боков их оградили‚ сверху придавили‚ к земле пути не было, разве что в могилу‚ и молили они об одном: чтобы власти про них позабыли и вниманием не баловали. Что ни внимание‚ то во вред.

Потому и сидели старики на бугре‚ самые почтенные‚ самые достойные жители – сатиновая капота на плечах‚ лисий штраймл на голове – и выглядывали долгожданного избавителя–Мессию. Кто-то же должен предупредить‚ когда он появится: "Идн! Он уже на подходе! Что вы медлите?"

Это была их работа‚ и ее они не доверяли никому.

Вот наступит день доброй вести‚ и он появится вдалеке‚ усталый и запыленный. Он пройдет через невидимое заграждение и скажет негромко‚ во всякое ухо: "Собирайтесь уже! Хватит. Помыкались по чужим углам". Вострубит великий рог‚ рог конечного избавления; они поднимутся с места‚ плача от радости‚ крикнут на прощание: "Спасибо этому дому!" и пойдут через неодолимую прозрачность. С четырех концов земли потекут изгнанники, гордо‚ неторопливо‚ под облаком славы‚ и заживут в спокойствии и доверии‚ на месте своем‚ без обид-притеснений‚ без помех-бедствий‚ сознавая свое достоинство и внушая к себе уважение. Каждый под виноградной лозой и каждый под своей смоковницей.