Алексей Румянцев - Я видел Сусанина

— А знаем, все знаем, барин, — мотнул тот сивой бородой. Привычные мы, желатель ты наш…

— То-то, помни!.. Придержи, мужички, дорогу дай.

Только отъехали ратные — вдруг оклик сзади. Жесткий, внезапный, он словно подхлестнул обозников:

— Что везете?

— Хлеб воровской на торг?

— Раскрыть все воза!

Обыск!.. Возницы зашевелились, загудели встревоженным ульем. За крестьянами почти каждого из волостных дворянишек воевода числил огромнейшие недоимки — не сулила добра эта встреча с городскими ищейками! Зерно всю осень текло и текло «войску Димитриеву»; десятка два панов-тушинцев уже бряцали саблями в Костроме, начальственно сколачивая хлебные обозы; со дня на день ожидались драгуны Лисовского и, может быть, самого Яна Сапеги… Как не стараться тут воеводе Мосальскому, любимой собачке самозванца, свояку Филарета Романова?

Раньше-то стража досматривала подводы обычно у застав, на посаде: там и объехать ловушку нетрудно, там ее ждешь, готовишься. А здесь как поступить? «Беги-ка на лед, рябенький, — подманил Ваньку Репу дед-повозничий. — Барин-то во-он оглянулся… стража, мол, так и так. Неуж пропадать?»

И Репа дал ходу.

Стражники налетели разом, как стая коршунов. Окружили обоз, рассекли бердышами [20] Оружие XVII века: легкий топор в форме полумесяца. Рукоять обычно длинная, метра в полтора. веревки крайнего воза с дровами.

— Что раззявил хайло? — гаркнули на оторопевшего возчика. — Сваливай наземь, тюха!

— Муку где спрятал? Где зерно? — подступали к каждому, щупая укладь.

На дубовых дровнях Костыги высились громадные, под стать самому хозяину, грохотья с углем. Воеводский стражник, наглый, вихлявый, подсунулся сбоку:

— Высыпай, черт лесной!

— Полег-ше, — отодвинул его рукой угольщик.

— Что-о?! — Вихлявый рассвирепел, толкнул бородача дубовым концом бердыша. Микола нехотя, будто играючи, схватил конец ладонью, дернул слегка на себя. Стражник полетел носом вниз.

— Упреждал ведь: по-легче, — вздохнул бородач. Сломал о колено бердыш, как бы сожалея, кинул обломки вниз — как раз над обрывом стоял он с Костькой Башканом. Взбешенный стражник визжал-барахтался на снегу, лапоть угольщика крепко давил его:

— Осту-дись!

Мужики сгрудились молча, но ввязываться пока не решались. Стражники — их было еще человек семь — бежали к Миколину возу. «Главарь он… сму-ута! Вяжи, Киндя, воеводе сдадим».

Мгновение — и сразу двое повисли на Миколиных плечах. Киндяй — кряжистый, развалистый — неторопливо разматывал крепкую веревку.

И это была та последняя искра, от которой вспыхивают костры.

— Э-эх-ва-а! — развернулся бородач, будто просыпаясь. Огромный, лохматый, в черной угольной пыли, он так шевельнул плечом, что двое нападавших тут же свалились ему под ноги. Третьего — Киндю с веревкой — Микола спихнул под обрыв, к березам.

— Ну? — глянул вокруг. — У кого еще башка крепкая?

Минута была критической. Костька потихоньку нащупывал под грохотьями железный прут, когда над угольщиком хищно сверкнули два бердыша. «Не баловать! — сурово сдвинулись к дровням Костыги обозные. — Поиграли, будя!» Лица у всех недобрые, чутко-настороженные. Это осадило стражников: к отпору они не привыкли.

— Держи-ись… наши-и, — донеслось вдруг приглушенно с берега. «Ванька Репа шумит, — понял Костька, обрадовавшись. — Его голос!»

— Доба-авь, мужики, жа-ару-у…

Бердыши дрогнули растерянно, опустились; на помощь обозу скакали от закраины Волги ополченцы-дворяне:

— Что тут затеялось?

— Зачем — стража? Бердыши?

Надо сказать, что воеводские облавы были и помещикам поперек горла: в осенних обозах, особенно волостных, мелкодворянских, действительно припрятывалась всегда в те всполошные дни ржица для торга. Сами же Тофановы, Космынины, Лешуковы и снаряжали своих крепостных… Как проживешь иначе? И крестьянина, и владельца разоряли подчас начисто поборы царя и воеводы. Вечные недоимки, трудный год, ополчение, служба — всюду деньги и деньги… А где их взять, кроме торга?

Впервые мужик и помещик действовали заодно. Стража отступила, обыск под Городищем не состоялся.

А в Костроме это утро начиналось куда тревожнее.

Кузнец Федос Миролюб, поджидая угольщиков с Чижовой горы, вышел пораньше к торжищу. Пухлявый белый снежок, морозец, дымки над крышами посада — как же располагает к душевному покою зазимок!

Но покоя в городе не было. Издали доносился какой-то гам; у деревянной церковки Никола-на-Овражках встретился кузнецу радостно-взвинченный Лабутя, Ванькин отец: