Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Федор Шаляпин замерз, пока добрался до Охты. Всю ночь проворочался на узкой жесткой постели, долго не мог заснуть, не понимая, что же такое с ним приключилось. Обычно, лишь только он добирался до подушки, тут же погружался в глубокий сон с приятными сновидениями. А тут… В памяти возникла еще одна картина, студент Василий читал стихи Пушкина, читал хорошо, проникновенно… Где-то у него был томик Пушкина. Федор встал, зажег коптилку, отыскал среди валявшихся на стуле клавиров тоненький томик, быстро отыскал запомнившееся стихотворение.

Федор и не заметил, как последние слова стихотворения он произнес вслух… Очнулся от очарования, навеянного правдой этих стихов, точно передающих и его собственное душевное состояние, и снова повторил: «…И, с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю…»

За тонкой стенкой кто-то завозился, а потом громко стукнул ему в перегородку, дескать, кончай свои ночные безобразия… Ну вот, так всегда, только он что-нибудь начнет говорить, как тут же раздается стук, а то орать начнут… Нет, пора начинать нормальную жизнь, а то ведь нет и пианино, и в полный голос не споешь… А мурлыканьем себе под нос ничего не добьешься. Через несколько дней все решится…

С этими мыслями, в которых больше было горьких опасений, чем радужных надежд, и заснул Федор Шаляпин накануне больших перемен в своей жизни.

Пришла весна. Но холодно и ветрено было в тот вечер. Среди спешившей по Невскому толпы людей резко выделялся молодой высокий человек, одетый в простую, развевающуюся на быстром ходу поддевку. Плотно закутанная толстым вязаным шарфом шея, низко нахлобученная до самых глаз живописная шапка да порыжевшие от времени сапоги — все это обращало на себя внимание нарядной толпы, обычно прогуливавшейся по Невскому в этот вечерний час.

В ресторане Лейнера ласково встретил его швейцар:

— Проходи, Феденька. Что-то тебя давно не было…

— Болел, Архип Иваныч. Привязалась инфлюэнца. Неделю провалялся в постели.

Федор снял поддевку и оказался в простой русской рубашке, плотно облегавшей его мощное тело. На шее был повязан широкий бант-галстук. Он внимательно оглядел столики и, заметив дирижера Труффи с друзьями из Панаевского театра, двинулся к ним.

Иосиф Антонович тоже увидел Шаляпина и знаком подозвал его.

— Ну что, — сказал Труффи, когда Федор подошел и поздоровался со всеми, — как тебя приняли в Мариинском театре? Когда твои дебюты?

— Мы все придем тебя послушать, — вставил реплику Николай Павлович Миллер, возглавлявший оперное товарищество в Панаевском театре. — Хоть и подвел ты нас, бросив в середине сезона, но мы на тебя, Феденька, не сердимся. Большому кораблю, как говорится, и большое плаванье…

Федор сел за стол рядом со своими старыми друзьями, с которыми он сжился, сдружился, но от которых уже что-то незримое отделяло его. И все это понимали, а прежде всего он сам.

— Я уж два месяца как подписал контракт с Мариинским театром, а еще не выступал ни разу. Подождите, говорят, подождите, это вам не частная антреприза, не «Аркадия» и не Панаевский театр… Так бы и пускай, подождать можно, но денег ни черта нет… Иду сейчас по Невскому, а все от меня шарахаются, как от пугала огородного…

Шаляпин горько вздохнул, жадно поглядывая на уставленный закусками стол.

Труффи немедленно положил ему на тарелку холодных закусок, налил большой стакан пива.

— Пей и ешь, Федор. Потом и расскажешь нам, как ты проходил через Направника.

— А чего рассказывать-то, — с полным ртом заговорил Шаляпин. — Пришел я, сказал, что — Шаляпин, дескать, мне говорили, вы хотели бы меня послушать. Он молча кивнул. Да, мол, хотел бы. Василий Васильевич Андреев посоветовал мне спеть «Заклинание цветов». Я и спел. Направник — очень сухой, необщительный, сдержанный человек. Прослушав меня, он не сказал ни слова. Так всегда, говорят. Никогда нельзя понять, что нравится ему, что — нет. Но вскоре я узнал, что мне хотят устроить пробу на сцене Мариинского театра в присутствии директора.