Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Солдаты перебирались через речку, тесня защитников аула. Солдат было числом поболе, и оружием они располагали лучшим. У них имелось много и других преимуществ: они были свободны в своих действиях, могли и наступать и, если требовалось, отодвигаться назад, им не приходилось оглядываться на своих матерей, жен и детей, кроме того, война была их главным делом, они учились ему и занимались им и десять, и пятнадцать, и двадцать лет, а против них сражались землепашцы и скотоводы, для которых, хотя они и владели шашкой и кинжалом, сражения были не единственной обязанностью, а занятием вынужденным и неестественным, так же, как оно было бы вынужденным и неестественным для тех же солдат, если бы их не оторвали от дома, а оставили пахать землю и сеять зерно. Солдаты наступали общим строем, они делали свое дело, то есть убивали, дружно, весело, не испытывая ненависти к тем, в кого стреляли и кого закалывали штыками, а защитники аула действовали разрозненно, тяготея к своим саклям, но бились насмерть, остро ненавидя тех, кто хотел отнять их землю.

* Восходящая сторона — восток; заходящая — запад, нижняя — север; верхняя — юг.

Над головами Чебахан и Озермеса просвистела пуля, потом другая. Над ближайшим садом поднялись дымки, а из под деревьев вышли трое солдат с ружьями в руках. От дубовой ветки отскочил и упал на траву сучок, Озермес смолк и опустил шичепшин. — Они стреляют в нас, зайди за дерево. — Чебахан вскинула голову. — Они не должны стрелять ни в женщину, ни в джегуако! — Один из солдат, опустившись на колено, прицелился в них. Озермес схватил Чебахан за руку и оттянул за толстый, в пять обхватов, ствол дуба. Пуля отбила от дуба кусок морщинистой коры. Когда они выглянули, солдаты ушли куда то. Чебахан дернула Озермеса за рукав. — Смотри, смотри, как он отбивается, он не дается им! — Меж плетней метался молодой каурый конь. За ним, стараясь поймать его, бегали солдаты. Наткнувшись на горящий плетень, конь остановился и заржал. Солдаты подобрались к нему, но он ударил задними ногами, сбил наземь одного из них и с развевающейся гривой понесся к речке. Ему перегородили дорогу и тут, он поднялся на дыбы, прорвался сквозь цепь солдат и поскакал к сосняку на склоне горы. — Настоящий альп! — одобрил коня Озермес. Чебахан внимательно, словно изучая, посмотрела ему в лицо.

На расстоянии одного крика от холма из зарослей бузины на траву выкатился клубок тел, мелькали кинжалы. Когда клубок распался, на земле остались лежать трое: два солдата и воин в бешмете. Четвертый воин, в черкеске, поднялся, держась рукою за грудь, сделал, шатаясь, несколько шагов, упал ничком, подергал ногами и вытянулся. Озермес тяжело вздохнул. Чебахан отвернулась от него и спросила: — Можно, я спрошу? — Да, слушаю. — Тебе когда нибудь приходилось стрелять из лука или ружья? — В детстве, и до того, как я стал джегуако. — Моя мать, — сказала она, — ушла с отцом, он отдал ей свое ружье, а сам взял пистолет и шашку. — Они что нибудь сказали тебе? — Чтобы я быстрее шла к мужу и чтобы мы не задерживались и уходили... Почему ты не поешь? — Моих песен никто уже не услышит.

Пушка смолкла. Затихала и ружейная пальба. Солдаты, переходя от сакли к сакле, поджигали факелами турлучные стены. Другие срубали фруктовые деревья. Озермес, не раз уже видевший сожженные сады и вытоптанные огороды, с горьким сожалением смотрел издали на солдат, взмахивающих топорами. Что могло быть более бессмысленным, чем уничтожение выращенного человеком? Отец, со слов своего отца, которому об этом говорил его отец, рассказывал Озермесу, что у их предков одним из самых тяжких грехов считалось предание огню посевов или фруктовых садов. Даже отступая перед натиском полчищ пришельцев, аланов или монголов, адыги оставляли свои поля неприкосновенными.

Долину затянуло едким сладковатым дымом. Где-то далеко протяжно причитала женщина. После одиночного выстрела наступило затишье, нарушаемое лишь перекличкой солдат и потрескиванием огня. На поляну, где утром защитники аула проходили под палкой, давая клятву верности, выехал на кауром коне грузный русский сердар*. Озермес издали узнал его. Вчера он ходил к этому сердару, русские называли его полковником, с просьбой не трогать аул и не проливать зря кровь, но полковник в ответ лишь расхохотался, показав большие желтые зубы.

Каурый, под адыгским седлом, то приседал на задние ноги, то, грызя удила, пытался подняться на дыбы, однако полковник удерживал его опытной рукой и смеялся. — Все таки поймали, — сказала Чебахан, — кончилась его воля. — Глаза у нее потеряли выражение и стали холодными, как заморский кувшин из стекла. Озермес, ощущая жжение в груди, протянул ей шичепшин, закинул на плечо узел и свернутую бурку и, показав кивком головы на лощину, пропустил ее вперед. Пройдя несколько шагов, она остановилась. — Я так и не увидела мать и отца. Что с ними? С холма не было видно и нашей сакли. — Если божества сжалятся над тобой, — сказал Озермес, — ты еще встретишься со своими родителями. Но они сами выбрали свою судьбу. И нам тоже надо следовать своей, иначе мы можем потерять и друг друга.