Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Озермес дважды добирался до крыши и дважды падал в сугроб вмете с дымарем, но потом все же ухитрился забросить дымарь на кровлю и перебрался туда сам. Подтащив дымарь к дыре в крыше, он заглянул в саклю. Чебахан, кашляя от дыма, стояла на коленях у очага и раздувала брошенные на угли щепки. Они все разом вспыхнули, Чебахан откинулась назад и подняла голову. Красные и желтые отблески пламени заметались по ее лицу, сделав его неузнаваемым. Озермес замер и, не чувствуя холодных снежных хлопьев, словно колючки, царапавших ему нос и щеки, всмотрелся в ставшее чужим огненное лицо Чебахан. Она крикнула: — Что ты смотришь? — Озермес не ответил и принялся прилаживать дымарь, который рвало из рук ветром. Вниз раструбом дымарь было не засунуть, Озермес перевернул его и всадил в кровлю, как воронку, потом повернул по ветру и, закрепив колышками, обвязал волчьими сухожилиями. Ветер будто дожидался этого, он тут же подул с другой стороны, но слабее, потому что налетал на скалу и она отражала натиск.

Озермес перевел дух. Третья зима миновала, как он взял Чебахан в жены и после того видел ее ежедневно, но время от времени вдруг не узнавал и каждый раз изумлялся тому, что она может вмиг перемениться, стать иной, не похожей на себя обычную. Это могло быть свойственно и другим женщинам, но Озермесу такая мысль в голову не приходила. На всем пространстве вокруг них Чебахан была единственной женщиной и сравнивать ее теперь было не с кем.

Уверовав, что дымарь не упадет, Озермес спрыгнул в сугроб, подобрал лопату и, пробившись к навесу, пристроенному к скале, набрал охапку дров. Нарублены они были загодя, до метели. Самыр снова запрыгал на него, заскулил, но, увидев, что хозяин идет к сакле, куда вход ему был запрещен, опустил лобастую голову и залез в свою яму, отрытую в снегу.

Когда Озермес отворил дверь, лучина в светильнике от порыва ветра погасла. Чебахан спиной стояла к очагу, отсвет огня обвивал ее голову, подобно желтому венчику вокруг луны, а лицо было в темноте, смутно высвечивались лишь белки глаз. По тому, как пристально смотрела Чебахан, Озермес угадал, что она ждет, когда он заговорит. Бросив дрова на пол, Озермес сел на чурбачок, протянул к огню озябшие руки и с отвращением сказал: — Там какая то нечисть, а не Дух гор, носятся и орут, будто махсымы* перепились. — Чебахан забила дверной клин и снова подошла к нему. — Что? — спросил он. — Что то должно случиться, я чувствую, как оно приближается. — Что приближается? — Не знаю, но мне беспокойно. — Ложись и засни, — сказал он, — а я постерегу огонь, вдруг дымарь снова сорвется. — Чебахан отошла, легла на тахту, укрылась козьей шкурой, но не заснула, Озермес угадывал это по ее дыханию. Чебахан, как и он, была голодна и исхудала так, что родная мать не узнала бы ее, одни глаза, и без того огромные, остались на желтом, как пчелиный воск, лице. Голодали они давно. Все живое задолго до бурана забилось в свои берлоги, логовища и гнезда. Олени и туры исчезли, даже лесные божества не давали знать о себе. До силков было не добраться, их завалило снегом. Когда иссякли последние припасы, Чебахан стала скрести с изнанки старые козьи и оленьи шкуры и варить ляпс**, пили они еще настой из высушенного подорожника, а потом перешли на воду, которую натапливали из снега. Озермес хвалил воду, пил ее медленно, глотками и, утешая Чебахан, говорил, что вода из снега почти так же целебна, как ледниковая. Она отмалчивалась, смотрела куда то вдаль и что то там разглядывала. В сакле оставалась только ее оболочка, а душа где то странствовала. Озермес не спрашивал, о чем она задумывается.

Это было ее правом, думать, о чем ей хочется, да и не всегда человек волен в своих размышлениях, мысли сплошь и рядом приходят извне. А уж если где то скитается душа, с человеком и вовсе нельзя вдруг заговаривать, как нельзя резко будить спящего — душа может не успеть вернуться к нему.

* Махсыма — хмельной напиток из проса и меда.

** Ляпс — мясной бульон.

На исходе дня ветер утих, к ночи разошлась и мгла, и на небе, впервые за долгое время, зажглась Вечерняя звезда*. И тут Озермес допустил оплошность, сказал, что с утра пойдет охотиться на многорогих. Надо же так, чтобы не сглазить, назвал оленей многорогими, однако совсем позабыл, что заранее сообщать о времени ухода на охоту не к добру. В приметы, разумеется, можно и не верить, но они все таки сплошь и рядом сбываются, и сегодня это подтвердилось. Чебахан вновь забеспокоилась, когда утром он стал собираться, она посмотрела на Озермеса, потом на дверь и спросила: — А многорогих ты сыщешь? Они ведь ушли куда-то. — Не знаю, где многорогие спрятались, но они голодны, как и мы, и выйдут сегодня поглодать кору на деревьях, будут искать мох там, где снег сдуло ветром. — Чебахан стояла, уронив свои длинные, с тонкими пальцами, руки, огрубевшие, припухшие в суставах, в ссадинах и царапинах, и снова смотрела на дверь. — Близко к многорогим при таком снеге не подойти, — сказал он, — я возьму вместо лука ружье. А Самыра оставляю, чтобы ты не была одна. — Я не боюсь, ты ведь знаешь. — Озермес отворил двери и зажмурился. Снег — белый, голубой, зеленоватый — лежал на земле, на деревьях и кустах, ослепительно блестя под солнцем. Нигде, ни возле сакли, ни на склонах не виднелось и крапинки, зверье и птица еще не касались чистого снежного покрова.