Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Кнышев, часто моргая, во все глаза смотрел на рассказчика.

— Чтобы долго не томить, закончу: посадили меня за поцалуи мои в погреб, где черкеса пленного держали. Полюбил и черкеса, обнял, поцаловал, прощения попросил, сказал: давай кунаками будем, наклюкаемся вместе, а помрем если, не беда, нас на том свете Петр ключник с чарой примет у входа в рай и опохмелиться подаст. Черкес мне толкует, что буза у него в ауле, здесь с собой нету. Лады, говорю, пошли в аул...

Илья хлопнул себя руками по коленям.

— Ушли мы с ним ночью, камни в стене расковыряли и ушли. Очнулся я, где нахожусь, не пойму, воды попросил. Они мне бузы. Выпил и опять насуслился. Ну ее, думаю, службу такую, на которой и полковника цаловать не дозволяют...

— Выдумал все небось? — спросил я.

Он захохотал.

— Умора с тобой! Может, сбрехал, а может, и нет. — Насмешливо поглядев на меня и Кнышева, он пропел:

Очи на очи глядят.

Очи речи говорят!

— А тебя в самом деле Ильей зовут? — поинтересовался я.

— По правде коли, — посерьезнев вдруг, ответил он, — крестили меня Афанасием, а уж потом, на Волге матушке, взял я себе другое имя. С дружком одним сменялся.

— Сменялся? — удивился Кнышев.

— Ага, так надо было.

— Ты с сорокового года все у черкесов жил? — спросил я.

— Повсюду жил, земля велика... Попал я в горы Афанасием, а вернулся, что оборотень, Ильей... Чё, братцы, загадал я вам загадку?

— Никаких загадок тут нет, — сказал я, — ты не Афанасий и не Илья, ты леший.

— Ай, молодец! — в восторге заорал он. — Уважил, ваше благородие! Кныш, наливай! Назюзюкаемся, братцы!

Глядя на Илью, я подумал, что таких удальцов не счесть среди русских людей. На все они способны — и на подвиг безумно храбрый, и на неоглядное самопожертвование, и на разгул дикий. Вся беда в том, что сила, из них бьющая, в условиях нашей жизни часто растрачивается попусту, направляется не туда, куда нужно было бы.

Встреча эта на долгое время стала последним напоминанием о моем прошлом. Отношения наши с Кнышевым и Ильей были такими же добрососедскими, как и со всеми другими жителями аула. И только. Словно бы сговорясь, мы избегали вспоминать былое. Правда, однажды Илья остановил меня и спросил: «А ты не немец, случайно, Яшка? Сумнение имею — почему не пьешь?» И захохотал на все ущелье. Рассказал же я подробно об Илье и Кнышеве потому, что без рассказа этого может стать непонятным их поведение в последние дни аула. Но до этого было еще далеко.

Надобно обрисовать и фамилию, среди которой я жил и отношения с которой у меня складывались по родственному. Начать, само собой, следует с главы семьи Аджука. В ауле его называли «языком народа», как самого уважаемого, разумного и красноречивого человека. Это не было титулом, званием или должностью, дающими какие либо преимущества. На общих народных собраниях мехкеме к мнению «языка на рода» прислушивались с особым вниманием, что, впрочем, не мешало спорить с ним и не соглашаться. У шапсугов исключалось преимущество одного человека над другим или одной, пусть большей части народа над остальной. Единственной силой у них была сила слова. Возможно, поэтому парни, собираясь вместе, стариковали, принимая на себя вид поживших, многоопытных людей. Какое либо решение, введение нового адата считалось принятым, если не оставалось ни одного неубежденного. Иные мехкеме из за этого продолжались по году и более. Вспоминая об этом сейчас, я невольно думаю об енисейском исправнике — тираническом владыке сих мест, о наших сельских сходках, на которых мироед, поставив ведро сивухи или запугав несогласных, всегда проведет свое, а строптивых парней, сунув взятку чиновнику, спровадит в солдаты. Как часто приходится слышать о задушенных или утопленных младенцах — молодые солдатки, лишенные на четверть века своих мужей и сошедшиеся с кем попало, пытаются, убивая свое дитя, спастись от позора, но большею частью бывают сысканы и осуждены. В газетах пишут о каждом таком случае, но что в сем толку?

На время военных действий Аджук избирался еще и вождем, однако и тут он имел право распоряжаться лишь до и во время боя. Как то я поделился своими воспоминаниями с названным уже знакомцем в Енисейске. Он спросил, — сколь характерно это для нашего мышления, — как вознаграждаются усердствования «языка народа» или вождя военачальника, ведь у них остается меньше времени на обработку земли. Я объяснил, что вознаграждение заключается в удовлетворении, которое чувствует избранный от сознания того, что он помогает людям. В случае долгого отсутствия из за общих дел поле «языка народа» поочередно обрабатывается соседями, а семью его поддерживают провизией. Платы же «язык народа» или военный вождь не получают, даже трофеи делятся на всех поровну, ибо в бою жизнью каждый рискует одинаково. Знакомец мой нашел сие несправедливым. Я, вспылив, заявил, что при таком мнении ему не остается ничего другого, как кричать «ура» императору, князю Барятинскому и иже с ними.