Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей): ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Гениальный ученик Жуковского, дважды побывавший на Кавказе и оба раза оказывавшийся поблизости от театра военных действий, стал уже почти очевидцем творящегося. В пору вдохновенного «Кавказского пленника» Александр Пушкин был еще очень молод, писал с юношеским восторгом упоения и — как то при огромном и непрестанно созревающем своем уме даже невдумчиво. Но иные восторженные строки невольно превращались в ужасный обвинительный акт:

Но еще страшней свидетельства Михаила Лермонтова, который был не только прямым очевидцем, но, увы, и участником карательных акций. Но если б лично не участвовал, не был бы так смертоносно точен, искренен и правдив... По существу, кавказские дела, для кого то героические, а в общем, весьма неприглядные и непохвальные, — непрерывная, сквозная тема лермонтовского гениального творчества. Тема изгнания, насильственного выдворения горцев, сожжения аулов возникает и в самых ранних поэмах:

Поручик Лермонтов, немыслимо храбрый на диво самым опытным бойцам, доблестный на поле боя, ничуть не очарован нравами тех свирепых войск, в которых несет службу. Говоря о буднях обитателей аула Джемат, вопрошает: «Не ждут ли русского отряда, /До крови лакомыхгостей?» («Хаджи Абрек»). И какое описание Кавказской войне безотрадней и правдивей лермонтовского, созданного на все времена!

В написанных по волшебному наитию самых трагических и возвышенных стихах Лермонтова возникают и нежелание понимать творящееся и горькое осуждение не только родного батальона, но и всего человечества:

«Звериный лик завоеванья /Дан Лермонтовым и Толстым», — вымолвил Борис Пастернак, впервые оказавшийся на Кавказе. Гул стародавней Кавказской войны превратился в горное эхо, но оно не умолкает, порою и возобновляется с первоначальной силой. Продолжается и литература, отданная старой теме, незаживающей ране... Поэтому мне кажется, что предыдущие цитаты, обозначающие развитие этой темы во времени, важны и уместны в непростом разговоре о судьбе верного ей писателя.

Произведения Михаила Лохвицкого, вошедшие в эту книгу, повествуют о жизни небольших адыгских общин, но касаются большихисторических событий, относящихся к самому концу Кавказской войны. Это эпоха изгнания и истребления, эпоха страдальческого расставания с родиной, которое, между прочим, постигло не только адыгов, но и многочисленных их соседей. Однако именно в черкесском случае дело дошло до полного исчезновения целого ряда племен. Важно, что в своих сочинениях Лохвицкий ярко, мощно, убедительно изобразил не только мгновения гибели целого народа — шапсугов, уничтожение определенного, устоявшего в веках, тысячелетиях уклада жизни, но и показал ту жизнь, которая так жестоко была загублена, растоптана (при Александре II, казалось бы, лучшем русском царе, Царе Освободителе!). В «Громовом гуле» есть поразительные страницы, которые свидетельствуют об основательном знании адыгских мифов, преданий, обычаев и обрядов, правил традиционного этикета. Разумеется, не все удержалось в памяти потомков уцелевших. Многое почерпнуто из исторической литературы — у меня нет сомнений, что, упорно работая над небольшой, в сущности, повестью, автор, конечно, хорошо знакомый с историей русской общественной мысли, прочитал груды книг, посвященных и Кавказу, и сопредельным странам, и далекой Сибири, в которой в качестве ссыльного кончал свои дни главный герой. Русский офицер, перешедший на сторону горцев, ставший одним из них и не предавший своих обретенных братьев в поражении (заметим, такие случае бывали — вспомним хотя бы легенду о Бестужеве Марлинском, чьи внуки, по сведениям карачаевцев, жили в их краю и носили фамилию русского писателя декабриста). Но самый живой источник исторической прозы Лохвицкого все же не чьи-либо этнографические очерки, а сама остаточная память остатков народа, память сердца. Работа писателя, очевидно, рано осознавшего, что его собственная жизнь стала частицей общей трагедии, и однажды взявшегося за столь выношенную, кровную тему, подобна работе реаниматора. Мало было провести часы и годы в научных библиотеках. Надо было решиться и, оставив большой город, пожить в черкесском ауле, самому вовлечься в круговорот праздников и поминок, трудов и дней.