Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Как объяснить, что требующее силы и мужества самоуничижение покаяния не унизительно, что оно целебно! Выдающийся канцлер послевоенной Западной Германии Вилли Брандт лично не имел оснований считать себя виновным — был участником норвежского Сопротивления. Но, принимая на себя ответственность за преступления государственного режима, с которым сам боролся, он встал на колени перед памятником героям — жертвам варшавского гетто... И поднялся с колен во всем величии раскаявшейся и вечной, необходимой миру Германии.

Недавно грузинский парламент принял постановление о признании геноцида адыгских народов, осуществленного Российской империей... С любимой Грузией связана лучшая пора моей жизни, я высокого, высочайшего мнения о грузинах, и об их дарованиях и о душевных качествах этого народа. И готов признать подобное волеизъявление искренним порывом. Однако в самом выборе момента определенно есть нечто злободневно сиюминутное, слишком связанное с политической ситуацией... Так или иначе, я за то, чтобы инициатива признания принадлежала самой России, не была у нее отнята. И на неизбежном когда нибудь (дай Бог, если уже близком) Суде Истории будут предъявлены не только документы и материальные улики. Появятся и свидетели обвинения: Пушкин, Бестужев Марлинский, Полежаев, Лермонтов, Толстой... И безусловно Лохвицкий.

«Кто не знает, что совесть значит / И зачем существует она...» (Анна Ахматова). Появятся ли свидетели защиты? И какова будет их аргументация?.. Есть вот по своему воодушевленные и, конечно, талантливые стихи выдающегося поэта Константина Случевского, своей убежденностью послужившие апологии империи:

Но ставший русским писателем правнук младенца, среди выстрелов вынутого из пожарища, в дыму и в пыли поднятого к кавалерийскому седлу, сопротивляется этой имперской истине. И может быть, даже не столько смутный «голос крови», сколько более чем внятный голос русской литературы не позволяет забыть и смириться. Литература же эта всегда принимала людей самой разной крови. Отзываясь на появление первого русского писателя черкесской национальности, Пушкин, разумеется, предвидел дальнейшее развитие событий: «Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно. Мы ни одного слова не хотели переменить в предлагаемом отрывке; любопытно видеть, как Султан Казы Гирей (потомок крымских Гиреев), видевший вблизи роскошную образованность, остался верен привычкам и преданиям наследственным, как русский офицер помнит чувства ненависти к России, волновавшие его отроческое сердце; как наконец магометанин с глубокой думою смотрит на крест, эту хоругвь Европы и просвещения».

Считаю крупным русским писателем дагестанца Эфенди Капиева, в замечательных «Записных книжках» которого есть относящаяся к эпитафии на могиле юного русского офицера, павшего в бою с горцами, и вечно волнующая запись, которую стоило бы привести целиком. Но вот, пожалуй, самое в ней главное: «...Непонятное вещее дыхание как бы потрясло мою душу. Сто лет тому назад — ровно сто лет — этот русский умный юноша <........> погиб здесь в жестокой войне с моими отцами. Мои отцы считали его кровным, самым смертельным, проклятым врагом, и он также считал их чужими... Но что мне сказать о моих переживаниях? Странная судьба выпала на мою долю — как мне с ней быть? Сын гор, я душой и мыслями и всем моим существом русский человек, и без русского языка, без русской среды нет мне в жизни ничего родного». Убежден, что Михаил Лохвицкий (Аджук Гирей) не раз перечитывал это место в книге Капиева и с волнением думал и о судьбе своего Кайсарова и о собственной участи.

Да, Лохвицкий своими книгами воздвиг себе нерукотворный и нерушимый памятник в сознании адыгских народов. И все же эти книги бесспорно и по праву принадлежат русской, от рождения своего правдоискательской, совестливой, милосердной и при все том непреклонной литературе. Она же долговечней самой России и «славнее всех ее знамен».