Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Дальше в голове моей все смешалось, и я ничего не могу вспомнить и по сей день не знаю, что со мной было. Возможно, я пытался унести с поляны старуху, чтобы спасти ее, но скорее всего только кричал об этом.

Иногда кажется, будто я поднял на руки мертвую молодую женщину и куда то с ней побежал, а Закурдаев и фельдфебель меня задержали.

Думаю, что не было и этого.

Очнулся я возле моря, неподалеку от укрепления. Закурдаев держал меня за плечи, а фельдфебель лил из медного кувшина воду мне на лицо. Чуть не захлебнувшись, я стал вырываться.

— Успокойся, успокойся, — сказал Закурдаев, — оботрись и сядь.

Плохо соображая, совсем изнемогшись, я прислонился спиной к стволу кряжистого дерева. Закурдаев примостился рядом, извлек из-за пазухи фляжку и протянул мне.

— Хлебни, полегчает.

Я выпил рому.

Фельдфебель ушел, разок оглянувшись. Закурдаев после меня приложился несколько раз к фляжке. Расспрашивать его не было нужды — я уже все понял. Вполуха слушал, как он бубнил:

— Этих вот, что лежат там, отъезжать в Турцию ихний старейшина все сманивал. Долго они согласия ему не давали, но... время то лихое.

Собрались они, спустились с гор, а тут вдруг узнали, что в Турции их не сыр масло ждет. Одиночные, — из ранее выехавших, — пробились от турок обратно и рассказали: их паши черкесов — за изгородь, кругом янычар ставят и морят голодом. Куда же после этого ехать? Легли так вот, скопом, и помирают. Команда моя трупы таскает, хоронит... А старейшина скрылся, то ли в Турцию лыжи навострил, то ли где нибудь на Кубани схоронился. Сына своего он ведь к нам служить послал. Да а, видел я его. Прапорщик Ахметуков, наездник и ухарь что надо! Вот, Яшенька, как оно бывает.

— Чего же турки их голодом морят? — вяло спросил я. — Сами же к себе звали...

— Переизбыток вышел, дружок... Тысяч сто, или уж не знаю, сколько там, черкесов для армии им за глаза хватило, больше было не прокормить, а горцы, уже непрошенные, едут и едут. Вот они их и перестали привечать... А у меня своя забота. Мой то изувер...

— Кто? — снова спросил я.

— Генерал Евдокимов, кто еще! Внушения делает: плохо стараетесь!

Я ведь в соответствии с его требованиями содействовать должен в переселении. И еще бухгалтерию вести, то есть учитывать, сколько вчера померло или отбыло в Турцию, сколько сегодня, — обо всем еженедельные донесения посылаю. А Евдокимов опять, ясно дело, требует: уменьшайте, скорее уменьшайте списочный состав горцев. Иные офицеры, дабы выслужиться, генералу очки втирают: отбыло сто черкесов, а они отписывают, будто двести...

Я хотел было прервать его, но не стал. К чему? Какое это имело теперь значение? Надо думать, ему не с кем более разделить свое сострадание к погибающим. С той же целью, наверно, он меня и на поляну повел.

— Знаешь, Яшенька, до чего додумался один турок? — бормотал Закурдаев. — Он, получив от нас плату за провоз горцев, отошел подале, дно у барки продырявил и отправил вместе с черкесами в пучину морскую. Так ему прибыльнее показалось, чем кормить и до места везти...

Не хотелось более слушать его.

От рождения я знал: умирают от старости, от болезни, от пули или кинжала, от отравы, огня или кораблекрушения. Здесь же умирали от полной безысходности, от крайнего отчаяния, и умирали не одиночки, тихо угасали целые семьи. Необычен был и сам облик смерти, более всяких описаний и рассказов раскрыл он мне глубочайшую веру черкесов в то, что они не исчезнут, а перейдут в другой мир, продолжат в нем свою жизнь «Все, все в раю будут», — шептал мне фельдфебель, по своему, но тем не менее справедливо воспринявший исход из земного бытия чуждого ему народа.

— Афанасий Игнатьевич, — спросил я, — а куда делся ребенок? По мните, у той молодой черкешенки? Он что, умер раньше матери?

— Дети раньше матерей не умирают, мать уже похолодеет, а ребенок грудь сосет и сосет. Турки, поди, забрали.

— А на что им младенец?

— Продадут бездетным.

«Людоубийца! — мысленно сказал я себе. — Ты преступник и людоубийца!» Я повторял это себе снова и снова, сидя под кряжистым деревом, рядом с пьяным Закурдаевым, я говорил это себе, ни за кого не прячась, не браня высокопоставленных и ниже рангом стоящих, не прикрываясь щитом служения отечеству, исполнения воинского долга и данной мною присяги, не пытаясь сослаться на неумолимость истории, под колесницу которой попадают то одни народы, то другие.

Закурдаев пробормотал:

— Я ведь ее еще живой застал, какая красота, по истине ни в сказке сказать, ни пером описать...