Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Я не узнавал поручика, всегда такого ершистого и злого, поддался было внутренне его тону, но преодолел себя. Пойти навстречу ему означало расписаться перед собой в собственной низости, о которой он вряд ли догадывался. И мальчишеское понятие об офицерской чести крепко владело мною. А что подумают обо мне однополчане? Я заявил голосом, мне самому показавшемуся схожим с голосом Гайворонского:

— Взять свои слова назад должны вы, господин поручик, вы нанесли оскорбление государю.

Он вдруг озорно улыбнулся:

— А вам не кажется, что цезарь должен быть вне подозрения?

Я смутился.

— Взять свои слова обратно я не могу, — стал объяснять он, — фактически мною был лишь предложен тост за царя. Если же я принесу извинения... Понимаете? Суд чести все равно потребует удалить меня из армии, а у меня есть причины не желать этого.

— Вы оскорбили лично меня, — упрямо заявил я. — Могу доложить Офрейну именно так.

Он не был похож на себя. Скуластое лицо его вытянулось, глаза были задумчивы и печальны.

— Что ж, пусть так. Значит, все таки дуэль?

Мне снова припомнился Гайворонский, его совет биться на саблях.

Неужели у кого нибудь из нас, у Попова Азотова или, не дай Бог, у меня, будут так же, как у того горца, вываливаться наружу кишки? Ощутив, как у меня захолодели ноги, я дрожащим голосом подтвердил:

— Непременно!

— Воля ваша. Тогда... примите другое мое предложение: явившись к ротному, мы заявим, что недоразумение улажено, а между собой договоримся на кавказскую дуэль. Как вы на это смотрите?

Кавказская дуэль заключалась в том, что вызвавшие друг друга офицеры, когда начинался обстрел со стороны горцев, вставали во весь рост и вместе, рядом, шли навстречу пулям, отдаваясь на волю судьбы.

У меня словно камень с души свалился.

— Согласен! Скажите, господин поручик, вы на самом деле думаете то, что вчера...

Я не договорил, но он, конечно, понял, лицо его стало обычным, челюсть выдвинулась, забелели под усами зубы.

— Вам то что до этого?

— Вы же глумились над всем, над нами, даже, если на то пошло, над самим собой...

Он внимательно поглядел на меня.

— Думаю, вы не для того, чтобы доложить. Да, глумился, зря только при всех, они никогда ничего не поймут. Честь имею, я буду ждать вас у ротного.

Мы сообщили Офрейну о своем примирении. Затем нас пригласили на офицерский суд чести, приняли наши объяснения и одобрили выбор дуэли.

Две недели спустя произошла стычка с горцами. Я стал отыскивать Попова Азотова. Он уже шел навстречу. Трусил я отчаянно, но старался не распускаться.

— Сможете дотащить меня обратно? — спросил поручик. Лицо его было серьезно, он не шутил.

Какая же пакость человек! Ведь я обрадовался его вопросу. Все же мне удалось выдавить:

— А может, вы меня?..

— Увидите, — уверенно произнес он. — Что ж, пошли?

Через полчаса я волок его тело к нашей позиции. Горцы выстрелили всего лишь раз, вероятно, они целили по георгиевским крестам на груди поручика. Пуля попала в солнечное сплетение и прошла наискось к левой лопатке. Перед смертью Попов Азотов пробормотал:

— Мерзость... Все мерзость...

За ужином выпили за мое здоровье и за упокой души Попова Азотова.

— Бесстрашный все таки был человек, надо хоть в этом отдать ему должное, — заметил Гайворонский, — а вам, подпоручик, я предсказываю отличное будущее.

На душе у меня было скверно. Хотелось плакать. Я жалел Попова Азотова, он казался мне теперь лучшим из всех. Сойдясь раньше, мы, возможно, стали бы друзьями.

Гайворонский снова брякнул что то несусветное о покойном, принялся краснобайничать, и в груди моей стало жечь.

— Вот вы говорите так о поручике, — спокойно (почему то я очень спокоен был в эту минуту) сказал я. — А если б вам самому довелось?.. Хотите, оскорблю вас?

Округлое лицо Гайворонского превратилось в желе, он встал, уронил табурет, пробормотал:

— Неуместные шутки. Прошу прощения, господа, мне на дежурство.

И вышел, почти выбежал.

Я окинул взглядом офицеров — с кем бы еще схлестнуться? Они поотворачивались или опустили головы.

Похоронили мы Попова Азотова под одинокой яблоней, возле мирно журчащего ручья. Я, не знаю уж почему, задумался не о нем, а о том молодом горце, которого убил. Впервые подумал я, что горец был убит возле своего дома. Простая мысль эта словно придавила меня. Жил он себе, со своей семьей, матерью, отцом, детьми, а потом пришел откуда-то я, именно я, и убил его. Снова взор его мне представился — спокойный, отрешенный от всего. Глаза Попова Азотова при последнем издыхании выражали полнейшее ко всему отвращение...