Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Озермес вышел из сакли, посмотрел на Чебахан, сидящую с опущенными головой и плечами на мертвом дереве, усыхающую, жалкую, и ощутил злобу и ненависть к той силе, которая тщится отобрать Чебахан у него. Пусть, это даже сам бог жизни и смерти Тха, он не отдаст души Чебахан ни ему и никому другому. Нет пули или стрелы, которые предназначались бы ей, нет воды, которая могла бы ее унести, нет у Шибле молнии, которая могла бы поразить ее, нет в лесах ворона, который смог бы выклевать ее прекрасные глаза, нет на земле места, где можно было бы выкопать могилу для нее, и не появиться в небе облаку, которое смогло бы унести ее душу до того дня, пока она, осуществив все, что должна осуществить дочь рожденного солнцем народа, не скажет сама: я состарилась, мне пора...

Озермес подошел к Чебахан и, усевшись рядом, посмотрел на ее длинные пушистые волосы, спадающие за маленьким, похожим на улитку ухом, на шею и плечо. Если бы их сын остался жить, Чебахан, как и все матери, спрятала бы волосы под головной платок. Она женщина, она слаба, нуждается в поддержке мужчины, а он, вместо того чтобы протянуть ей руку, сидит на берегу и в тоске смотрит на мутную реку, которая ее уносит. — Не думал, белорукая, что ты так скоро разлюбишь меня, — сказал он. Чебахан словно не расслышала. Но спустя время пробормотала: — Не понимаю твоих слов, муж мой. — Ты, сдается мне, решила ocтaвить меня одного. — Медленно повернув голову, она внимательно посмотрела на него. — Ты ошибаешься, прости, что я говорю тебе так. — Может быть. Но тогда скажи, куда улетает твоя душа? — Она надолго задумалась. — Не знаю. Куда-то. — А где же в это время ты? — Нигде. — Он засмеялся. — Так не бывает. Все где-то находятся, или здесь, или где-то в другом месте. И ты, и я, и все, что вокруг нас. Ничто живое не может быть нигде. Подумай об этом. Ты обманываешься, но не обманешь меня.

Он отвернулся, заиграл на шичепшине и запел шапсугскую песню, которую поют, сопровождая невесту по пути из родительского дома вдом жениха: — Уорадара, в час добрый, ра ройда, уорондара, мы трогаемся в путь... — Не допев, он опустил смычок и сказал: — Я помню уйму свадебных песен, и шапсугских, и кабардинских, и абадзехских... Жаль, у нас не было свадьбы. — Жаль, — далеким эхом отозвалась Чебахан.

Она сидела, уставившись в землю и растирала ногой что-то воображаемое. Немного погодя, вздохнув, сказала: — Но ты все равно, как жених, не мог бы петь песен. — Ты часто бывала на свадьбах? — Черноту ее зрачков прорезали светлые лучики. — В первый раз мама взяла меня на свадьбу, когда я научилась бегать, не падая. А после, как я подросла, прости меня за нескромность, но так было, на свадьбе захотели спеть-сплясать удж хурай*, и старики выбрали меня. Я застеснялась, убежала, меня привели обратно, стали стрелять в небо, кричать: Чебахан! Чебахан! Один из джигитов плясал со мной, а вокруг раскачивался круг, и все воспевали женщину. Мама гордилась мной, но делала безразличное лицо, а отец, потом, дома, посмотрел на меня и сказал, что хвалили вовсе не меня, а ту, которая родила такую уродливую неумеху. Я обиделась, чуть не заплакала, и тогда он сказал еще: на своей свадьбе ты услышишь песню о невесте, которая и шить не умеет, и обжора, и мастерица толочь в ступе воду. — Радуясь тому, что она разговорилась, Озермес сказал: — В песне, которую я знаю, поется «не воду в ступе, а зерно в ступе», но смысл один и тот же. Да, ты из-за меня лишилась кусачих, как перец, свадебных шуток. — Зрачки Чебахан снова почернели. — Что толку рассуждать об этом, муж мой? Я вижу то время издали, потому что глаза мои стали глазами старухи. — Нельзя было позволять Чебахан отдаваться мутному потоку уныния. — Ты такая же глупая, — сказал он, — как и в тот день, когда обижалась на шутки своего мудрого отца. Даже камни, я думаю, помнят, как они были мягкими и ты, рожденная не камнем, а женщиной, должна всегда видеть ту свою жизнь глазами девушки, а не старухи. Встань! — Он схватил Чебахан за руку и устремился к сакле. Она шла рядом бесплотно и неслышно, как тень.

Введя Чебахан в саклю, он оставил ее стоять у стены, отошел и спросил: — Помнишь, как мы танцевали впервые? Не двигайся, я приглашу тебя. — Он запел «Кафу» и захлопал в ладоши. Чебахан безучастно смотрела на него. Он повернул голову влево, что то пробормотал, потом еще что-то еще сказал воображаемому соседу справа, изобразил его — поднял брови, сощурил один глаз, раздул щеки и явил лицо добродушного, с хитрецой парня, потом, разгладив лицо, выслушал басок соседа, улыбнулся ему, кивнул, построжал, поднял голову, вытянулся, шагнул вперед, приподнявшись на полусогнутых пальцах, переступил на другую ногу и понесся по кругу, будто присматриваясь к девушкам. Напевая за музыкантов, он доплыл до Чебахан и замер перед ней, склонив голову и отведя руки чуть назад. Она смотрела на него, словно не видя, и не шевелилась. Но и он не двигался с места. Стало слышно, как за дверью зашумели от порыва ветра деревья.