Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

До дому измученный Озермес добрался, когда Семь братьев звезд уже прятались за горами. Чтобы Чебахан не испугалась, он позвал ее издали, с шафранового луга. Она встретила его, помахивая искрящейся головешкой, увидела, что он несет на себе человека, тихо вскрикнула и помогла занести раненого в хачеш и уложить его на тахту. Пока Озермес снимал с раненого черкеску, чувяки и ноговицы, Чебахан сбегала в саклю, принесла светильник и в черепке тлеющие угли, потом притащила охапку дров и разожгла огонь в очаге.

* Орк — дворянин.

** Гомиль — просяная мука, сваренная с медом, сохраняется до десяти — двадцати

лет. Эту еду брали с собой в походы и набеги.

— Ты заглядывал вперед, — сказала она, — когда спешил построить хачеш. Кто он? — Не знаю. — Озермес рассказал, как наткнулся на раненого. — Мне показалось, что душа оставила его, и я чуть было не похоронил живого. Принеси бурку, белорукая, надо накрыть его. — Я приготовлю настой ромашки, — сказала Чебахан. — Дай ему выпить и протри раны. А утром я нарву листьев подорожника. — Иди, белорукая, ложись, побереги себя, — сказал Озермес. Чебахан с любопытством покосилась на лицо раненого, освещенное неровным светом от очага. — Вот, возьми. — Озермес вытащил из-за пазухи тряпицу с едой. Чебахан развернула тряпку и тихо вскрик нула: — О, паста, гомиль! — Глаза ее повлажнели. — Съешь, — сказал Озермес. Чебахан покачала головой. — Нет, я лучше умру. — Вздохнув, она вышла. Озермес сел на чурбачок.

Раненый дышал теперь громко и хрипло, как кузнечные мехи. Он не раз участвовал в схватках — раздевая его, Озермес увидел на плече, левой руке и бедре несколько давних шрамов. Когда человек ранен пулей, шашкой или кинжалом, полагается бить возле дома в лемех от плуга, призывая на помощь Тлепша, и всю ночь до рассвета петь и плясать, дабы страдающий человек отвлекался от боли и не думал отпустить свою душу. Однако лемеха у Озермеса не было, а петь бесполезно, впавший в беспамятство пения не услышит. И все таки Озермесу было не по себе. Может, лемех заменить чем нибудь другим, выкованным в кузнице? Он пошел в саклю, разбудил Чебахан, принес казан к хачешу, подобрал камень и ударил по казану. Среди тихой ночи разлетелся громкий звон. С явора сорвался сыч и, ухая, улетел куда то. Озермес еще раз ударил по казану и прислушался к звону, который, удаляясь, плыл над горами и долинами.

На высоком небе мерцали безучастные ко всему звезды. Но Тлепшне там, среди них, а где то на земле. Доносится ли до него крик о помощи? Услышь мой звон, о, добрый бог, лекарь и кузнец, — про себя обратился Озермес к Тлепшу, — помоги мне спасти изнемогающего от ран человека. Я не знаю, кто он, но он человек, может быть, единственный, кроме нас, из адыгов, глаза которых еще видят свои горы, и срок жизни которого, наверно, еще не истек... Я хочу, чтобы он дожил до седины в бороде и усах, как хочу того же для своего отца, для всех ушедших за море, для всех, поливающих своим потом землю и поющих песни предков... Из хачеша донесся стон. Озермес бросился к двери. Раненый метался и бормотал что-то невнятное. На губах у него появилась кровь.

Ночами Озермес спал на полу в хачеше. При свете дня сидел на чурбачке, смотрел на лежавшего в беспамятстве человека, вытирал кровь с его рта, и думал о том, как занесло его в эту глухомань. Если Озермес уходил на охоту, его сменяла Чебахан. Она заштопала черкеску незнакомца, выстирала его паголенки* и вымыла чувяки. Озермес не знал, куда деться от ее вопросов, которые сыпались на него, как спелые груши с дерева в ветреную погоду.

* Паголенки — гамаши из сукна или войлока.

— Вдруг он нас искал? Однако ему никто не мог сказать, где мы. Если он орк или пши, значит, он не шапсуг, а если не шапсуг, то кто же? Как ты думаешь? Может, его разыскивают отец или братья, или племянники? Кто его преследовал? По твоему, он поправится? — Ты любопытна, как зайчиха, — усмехался Озермес. — Собака зализывает раны языком, а человек языком надежды. Будем надеяться и мы. — Раненый ничего не ел, но воду пил с жадностью, не захлебываясь.

Поили его водой от тающего льда, которую Озермес в кумгане приносил с верховьев.

На восьмой день, меняя листья подорожника на пулевой, ране, Озермес встретился с настороженным взглядом, темных глаз незнакомца. — Здоровья и долголетия тебе, мой невольный гость! — обрадовался Озермес. — Наконец, ты ожил! — Глаза незнакомца прошлись по хачешу и задержались на оружии, висящем, на противоположной от его тахты стене. — Да, это твои ружье, шашка и кинжал, — сказал Озермес, — тетива лука просушивается на солнце, а стрела тут, на полке. Я выдернул ее из мертвого шакала. — Незнаконец закашлялся и прохрипел: — Шакала не помню. — Я подобрал тебя, уважаемый, когда душа уже покинула твое тело, а неподалеку валялись мертвый конь и пронзенный стрелой шакал. Ты лежал у речки, отсюда до той долины расстояние в один привал. Тлепш помогал нам лечить тебя. — Нам? — просипел незнакомец. — Мне и моей жене. Не беспокойся, ты у своих. — По говору ты шапсуг или кабардинец. — Шапсуг. Но все мы адыги. — Ты прав, хозяин мой, однако я бжедуг*. Прошу тебя, сядь. — Видимо, утомившись, незнакомец закрыл глаза. — Подать тебе воды? — спросил Озермес. — Благослови тебя Аллах, хозяин мой, пока не надо. Я вспоминаю.