Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

Кузёмка с Антонидкою подняли девку, положили ее к себе на воз, ветошью какою-то укрыли и повезли через Сенную площадь и дальше — по Мясницкой улице, по проездам и проулкам — на хворостининский двор.

Здесь стоял шум, конюхи седлали князю Ивану бахмата: надобно было князю ехать после полудня к Василию Ивановичу Шуйскому на пир. Засылал Шуйский людей своих еще третьего дня, кланялись они князю Ивану, просили о чести Василию Ивановичу. И вышло тут Кузёмке скорое похмелье, да во чужом пиру. Кузьма и о девке беспамятной на возу своем забыл и сразу пересел с воза на каурую кобылу, чтобы идти у стремени князя Ивана. Они вместе и поехали со двора — князь Иван подбоченившись, а Кузёмка трясясь в седле как попало, точно не стремянный это был, а мешок с мякиной подмокший.

Князя Василия двор у Покрова под Псковской горой был весь заставлен телегами, с которых артель мужиков, согнувшись и скрючившись, перетаскивала кипы овчин и груды нагольных тулупов в раскрытые настежь подклети. И дух стоял здесь такой от овчин переквашенных, что под стать и скотопригонному двору на Мясницкой. Кузёмка и то с похмелья не сразу смекнул, что за притча такая: Мясники не Мясники, а разит за версту… Но вспомнил: почитай на все Московское государство протянул князь Василий Иванович свои загребущие руки. В необозримых его вотчинах многое множество кабальных холопов, великая рать подневольных людей только и знала, что шкуры обивать, в квасе мочить, коптить да расчесывать. Овчины русские и ордынские, мерлушки и смушки, поярки и линяки [99] Мерлушками называются овчины с малых ягнят; если притом овчины мелкокудрые, то они называются смушками; линяки — овчины с молодых ягнят, начавших уже линять; поярки — овчины с молодых овец. , шубы нагольные и шубы крытые, полушубки и шапки, — их развозили в несметном числе князя Василия люди по ярмаркам и торгам. Кузёмка хотел было тут же прикинуть, сколько ж это денег набивается к князю Василию в мошну за год, за день один, за час, но князь Иван Андреевич бросил своему стремянному поводья, и Кузёмка тоже с кобылы своей слез.

«Шубник, — думал князь Иван, поднимаясь по лестнице, морщась от запаха овчины, которым прокисли насквозь все стены ветхих, приземистых, неопрятных покоев. — Шубник… Незачем было и ездить к нему». И то: чего он здесь не видал, князь Иван?.. Стариковской дури, вздора, стародревней злости?.. Да вот пристал же старик… И людей своих к князю Ивану засылал и сам кланялся не раз. Недавно на Постельном крыльце в Верху вцепился он князю Ивану в кафтан: «Да мы с батюшкой твоим… да мы еще с дедом твоим…» Ну, и обещал князь Иван быть в среду после полудня, вот и слова держаться пришлось. А теперь хоть обратно поворачивай: не с кем и не для чего тут князю Ивану пир пировать.

Князь Иван, может быть, и поворотил бы обратно, если бы из сеней не бежал ему навстречу замызганный челядинец проводить об руку гостя в княжеские покои. Да и сам князь Василий, в одно время плюгав и брюхат, вот он семенит из покоя, щурит глазки подслеповатые, рад-де он гостю, кланяется, просит в трапезную, усаживает за стол.

Князь Иван сел, чару ему поднесли. Выпил он чару за здоровье хозяина, огляделся: низкая палата вся житиями святых расписана; на столе золотые и серебряные сосуды; на полу ломаются карлики, шут с шутихой. А за столом на лавках, крытых ветхой посекшейся парчою, разместились гости в тафьях [100] Тафья — шапочка вроде тюбетейки, закрывающая только макушку головы. и шубах. Вон Мстиславский рядом с хозяином, вон Михайла Татищев, подле него два брата Голицыных, дальше Семен Иванович Шаховской — князь Харя, обвязавший красным платком распухшую щеку. «Дударь, — вспомнил князь Иван. — И в ту, говорит, дуду можно и в сю… В какую прикажут. И все они тут собрались такие: стародумы, хитролисы… Добро, не очень их уж и жалуют ныне».

Пир только начинал развертываться; он был, как говорится, еще в полупире. Гости после холодных блюд, после щей и похлебок еще только копались в сырниках и перепечах, ожидая ухи куриной и лосины с чесноком. Но уже кое-кто успел от выпитого вина и съеденных яств осоловеть порядком, а иной даже из-за стола выбегал в соседнюю палату и спустя немного времени шел снова к столу, мокрый и бледный, с расстегнутым воротом, с глазами навыкате.

Рядом с князем Иваном сидел монах, беспрестанно икавший себе в руку. Да и вообще монахов было здесь вдоволь. Архимандриты и игумены, казначеи и келари, старые и молодые, в коричневых однорядках, в рясах вишневых либо в черных манатьях, — все они пили и ели, дразнили шута с шутихой, жаловались на смутное время.