Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

Гремучий ливень, с большой силой низринувшийся на землю, наделал в Москве переполоху, загнал бродячих торговцев в скважины и щели, спугнул и прочий люд московский, кинувшийся наутек, задрав однорядки. Один лишь Отрепьев не слышал грома, не видел молний, рассекавших небо впервые в этом году. Отрепьев крепко спал в своей избушке на Чертолье, на дворе князя Ивана, спал еще с утра, когда приплелся наконец домой. Исхлестанный накануне царскою саблей, заторканный до полусмерти сундучниками и ложкарями, он не пошел к себе, после того как поднялся с земли и оградил себя горстью праха от новых напастей и бед. Дьякон люто бражничал еще и всю ночь в тайных корчмах, которыми полна была Москва, и только на другой день утром воротился он в свою избушку, без однорядки и об одном глазу на лице, поскольку другого ока не видно было за взбухшей на его месте багровой загогулиной. Дьякон и проспал в своей избушке с утра до самой ночи, грозу проспал, а ночью проснулся, поохал у себя на лавке от боли в зашибленных ребрах, прислушался к ворчавшему где-то в отдалении грому и принялся бить железной скобкой о кремень, чтобы высечь огонь.

Свечка, которая зажглась о затлевшийся трут, стала теплиться малым светом в келейке дьяконовой, где на полке стояла кринка молока, а на столе разбросаны были исписанные тетради, чернильные орешки, обломанные перья. Было свежо, и Отрепьев хотел было натянуть на себя однорядку, но одежины не было ни на колке у двери, ни на лавке. Черноризец только рукою махнул — дескать, пропадай с колесами и вся телега — и, сдвинув в сторону все, что было на столе, опростал себе свободное место.

Он только молока попил из кринки да хлебца мятого пожевал и сразу сел к столу, к черниленке своей и бумаге. И подумал: сколько тех листов исписано Григорием по монастырям и боярским книжницам! И святого писания и еретических книг… Отрепьеву все равно было, что ни писать, лишь бы слово вязалось со словом и легко бы льнуло одно к другому. Одних псалтырей переписал он своею рукою и не счесть сколько, но и не меньше разных потешных повестей. А теперь захотелось князю Ивану еретических тетрадей.

— Коли так, — молвил Отрепьев, принимаясь за перо, — спишу тебе и от того писания.

Но руки у Отрепьева дрожали, перо то и дело попадало мимо черниленки, письмо выходило худое. Тогда он перекрестился и начертал на полях: «Плыви, пловче; пиши, человече; святая богородица, помоги мне». Но это не помогло, и Григорий, осердясь, вывел через всю страницу крупно: «Пиши, пес окаянный». И пошел писать как попало, дрожащею рукою и пером, с которого чернила стекали на бумагу неровно.

— «А что такое царство небесное? — вычитывал Григорий вслух из развернутого на столе свитка, перенося это рукою своею в раскрытую тут же тетрадь. — Что такое второе пришествие? Что воскресение мертвых? Ничего этого нет. Покамест жив человек, жив и есть. А умер — до тех пор и был…»

Григорий оторвался от письма, как бы озадаченный этими словами.

— Хм! — хмыкнул он тотчас в бороду себе. — Коли помер, известно: ижицу [92] Ижица — название концевой, последней, буквы старого русского алфавита. ставь. Ох-хох!.. — вздохнул он, потерши кулаком свое подшибленное око. И опять принялся понукать сам себя, даже подталкивая левою рукою своею непослушливую с перепою правую руку. — Пиши, пес! — твердил он, вновь наклоняясь к бумаге. — Пиши, союз дьяволов, худой монах, козел смрадный!.. Ох!..

Разохался чего-то не в меру Григорий в эту ночь; тяжело, видно, было у него на душе и неспокойно. Он смутно помнил свою вчерашнюю встречу с царем в сундучном ряду, неистовые свои речи и царев огнепальчивый гнев. И теперь хотел утишить свою тревогу работою, словами, которые жили в истрепанном свитке и разрастались, множились, зацветали наново под рукою писца в тетради, раскрытой на столе. Уж немного и нужно было Григорию из свитка этого; дописать бы теперь до конца да из другого начать. И Григорий и впрямь почти не чуял уже тревоги, сменявшейся мало-помалу радостью близкого завершения дела. Он дописал страницу, провел концевую черту, присыпал песком из медной песочницы и на пол сдунул. Потом пересчитал тетради и переметил их. И в последней, на оставшейся чистою странице, разбежался своею опять обретшею крепость рукой:

«Радуется путник, увидев окончание путешествия; утешается и мореплаватель, достигший небурного пристанища; веселится и земледелец, собрав плоды трудов своих. Благодушествую же и я, убогий, видя тетрадей этих конец».