Ирина Измайлова - Собор

Что делали, что говорили все эти приходившие и тут же уходившие люди, Элиза не могла потом вспомнить. Она видела все это время только лицо Анри, слышала только его слабеющий голос.

Но одно посещение запомнилось ей до мельчайших подробностей.

Это произошло около семи вечера. Слуга вызвал из комнаты Алексея; тот, возвратившись, осторожно подошел к постели умирающего и сказал, наклонившись:

— Август Августович… там к вам рабочие пришли.

Монферран удивленно поднял брови:

— Рабочие? Откуда они взялись? Строительство месяц как закончилось.

— Но некоторые еще в Петербурге, не уехали. Это не я им сказал, они сами прослышали, что с вами неладно, вот и явились. Федор не пускал их, да они вошли. Очень к вам просятся.

Губы Огюста дрогнули:

— Лиз, дай-ка мне зеркало… Ну, что там с моим лицом? А, еще узнать можно. Зови их, Алеша, зови!

Двери спальни распахнулись, и в них стали медленно и неуклюже вползать мужики. Их и точно было человек сорок, никак не меньше, и они не могли сразу все уместиться в комнате. Задние напирали на передних, те жались к стенам, и только самые смелые сразу приблизились к постели. На их лицах читалось изумление. Даже теперь, увидев Монферрана умирающим, они не верили, что он действительно умирает.

Огюст сделал над собою усилие, приподнял голову и всмотрелся в вошедших. Непривычно чистая одежда, умытые лица, но все те же позы, те же глаза — все такое знакомое, знакомое тысячу раз.

— Здравствуйте, братцы! — приветствовал больной своих гостей. — Ну, что вы притихли? Думали, железный я? Что делать? Помираю вот.

— А мы, Август Августович, пришли просить ради бога, чтоб вы повременили да пока что не помирали! — отозвался в ответ знакомый голос. — Ну, куда вы торопитесь? Ныне Самсонов день, а раз он теплый выдался, то и все лето такое будет. Нам, старикам, только и житье. Может, не помрете покуда?

— Это ты, Ерема? — Огюст узнал голос старого мастера, но различить его лица не мог: зрение умирающего ослабело. — Ну да, это ты. Спасибо на добром слове. Только не могу… И не хотел бы, а вот приходится… Но я рад, что вы пришли, дорогие мои! Спасибо! Легче на душе. Все-таки вместе мы работали, да еще какую работу сделали! Знаю, что я с вами иногда бывал гадок. Простите же, не поминайте зла. За все прошу у вас прощения!

— Господь с вами! — раздались и заметались по комнате смятенные голоса. — Да что вы! Какое зло?! Отцом родным были, заступником нашим…

— И тем был и этим, и ангелом и чертом. Сам все знаю. — непреклонно произнес Монферран. — Но только я полюбил вас, братцы, за эти годы, правду говорю… Бог знает, свидимся ли на том свете? Вам многим за муки ваши сразу рай полагается, а мне за гордыню мою лет на тысячу в чистилище… Да по вашей вере и чистилища нет. Ну-ка, Ерема, ты у нас во всем разбираешься, как по-твоему, могут на том свете католик с православным встретиться?

— И не сумлевайтесь! — уверенно заявил Рожков. — Рай, он для всех един, ежели человек хороший. А в чистилище это ваше вам идти не за что. За гордыню бог человека наказывает, коли она зряшная, коли человек пустой, а гордыня его от глупости. А коли человек горд деятельностью своей, пользой, что от его есть, так что ж в ей плохого, в гордыне-то? Да и то сказать, разве ж вы с нами одних щей не ели, одной пылью не пачкались? И мук вы не менее нашего приняли: вы собором жили, а уж как он вас мучил, нам ли не знать!

— Мы это хоть самому господу богу скажем! — подхватил другой рабочий. — Не за что вам очищаться!

— Не за что! — разом прогудели несколько голосов.

— Ну, спасибо! — взгляд Огюста ожил и потеплел. — Спасибо, милые! Ну а теперь, раз ни за что не сердитесь, подойдите ко мне. За руку простимся.

Рабочие потянулись вереницей к постели. Каждый осторожно брал в свою ладонь руку умирающего, отвечал на его слабое пожатие таким же легким напряжением пальцев и, ступая на цыпочках, отходил.

Последним протиснулся в дверь спальни и подступил к кровати Павел Лажечников. Его высокая фигура как-то согнулась, ссутулилась. Мастер-мраморщик казался немощным и дряхлым.

— Павел, мне не кажется? — прошептал Монферран, когда Лажечников взял его руку. — Ты плачешь? Ты плакать умеешь, а?

В ответ Пашка тихо и хрипло взвыл и, закрыв лицо руками, кинулся вон из комнаты.

— Ну вот и все, — проговорил, помолчав несколько мгновений, Огюст. — Попрощались. Ступайте же, братцы, больше не могу…

Его рука упала на одеяло. Он закрыл глаза.

Возле его постели по-прежнему были теперь только Элиза, Алексей, Миша и явившийся утром католический священник.