Хамза Есенжанов - Крутое время

— Куда и зачем вас поведут — такого разговора здесь не должно быть. Затевать подобные пререкания в строю, в торжественной обстановке, неуместно. Это раз. Во-вторых, сейчас сюда приедет сам командующий Белоус, он будет перед вами выступать. Мы выстроили вас, чтобы показать ему воинскую подготовку, выправку и дисциплину. Потом вы услышите решение военного суда о тех, кто изменил воинской присяге. Успокойтесь, не шумите, будьте примерными воинами.

Разволновавшиеся было всадники понуро опустили головы. Слова «приедет командующий», «объявит решение суда» невольно утихомирили их.

— Кто изменил присяге? — тревожным шепотом пробежало по цепи.

— А кто в темнице сидит? — тихо спрашивали другие.

Но никто не знал, кого сейчас держат в тюрьме и за какую вину.

Сотник кое-как установил тишину и порядок. Все смотрели в сторону города. Конница Джамбейтинской дружины выстроилась на небольшой площадке между садом и городом. Во время учений под копытами множества коней площадка стала рыхлой и пыльной.

Стояло безветрие, но тонкое облако пыли, точно кисея, уже окутывало всадников. Лишь между казармой и гауптвахтой, стоявшей несколько дальше, возле реки, не было пыли, там простиралась нежная голубизна речной глади, какая бывает лишь в тихую погоду. По широкой дороге за больницей гнали скот на выпасы, спешили в город люди на телегах, и за ними волочилась пыль, точно концы жаулыка у неряшливой бабы.

Вскоре со стороны гауптвахты появились двое верховых и один пеший. Один всадник ехал впереди, второй — позади пешего. Даже издалека было хорошо видно, что пеший в военной форме необыкновенно высок, шлем его был на уровне плеч всадника. Руки были связаны назад, а погоны сорваны.

— Этот долговязый, наверно, и есть преступник, — сказал кому-то Жолмукан.

— А кто он такой?

— Да кто бы ни был, ему хоть бы хны. Гляди: улыбается, рот до ушей.

— В самом деле, словно в слепого козлика идет играть: руки назад и ухмыляется…

Нурум узнал его с первого взгляда по высокому росту, длинному носу, оттопыренным ушам. Это был тот самый Каримгали, который вырос вместе с Нурумом и которого летом старшина Жол включил в список, а джигиты хана насильно угнали в волостное управление. Только вместо рваного чекменя сейчас на нем были серая солдатская рубаха, серые шаровары, а на ногах — сапоги. В солдатской форме он казался еще более долговязым.

«В чем он провинился, за что ему связали руки и пригнали сюда? Что хотят с ним делать? В эту самую… в Сибирь погнать? Вот уж закрутило несчастного: недавно умер отец, братишку прогнал Шугул, избил Нуруш, мать осталась одна, еле-еле перебивается, самого, беднягу, угнали в солдаты, а теперь — мало было — еще и в преступники попал».

Нурум, словно разгневанный беркут, оглянулся вокруг, но спросить было не у кого; подъехать к Каримгали не позволяла «железная дисциплина». К тому же только сейчас с большим трудом удалось, наконец, выстроить сотню, а снова нарушить строй не осмелился бы даже необузданный Жолмукан.

— Эй, Нурум, этот долговязый не твой родич? — спросил Жолмукан. — Смотри: и ростом, и носом он весь в тебя. Улыбается, будто к девушке идет, ишь, как сияет. Или это он, тебя увидев, расцвел? Надеется, что ты его освободишь?

Шутка его не понравилась ни Нуруму, ни джигитам, застывшим в тревоге.

— Мышонку — смерть, а кошке — забава. Не понимаю, зачем над несчастным смеяться, — недовольно сказал один из джигитов.

— Он от смеха вот-вот лопнет, а я должен за него горевать? — повысил голос Жолмукан.

Нурум нахмурился, жестко оборвал Жолмукана:

— Оставь при себе свою храбрость! В кандалах пригнали несчастного, задумали судить! Тут не смеяться, плакать надо! Только дурни могут зубоскалить.

— Ну тогда заплачь, начинай, может, кто-нибудь поддержит.

Нурум промолчал. Видя его гневное лицо, замолк и Жолмукан. Джигиты смотрели то на несчастного преступника, то на силача и певца-домбриста, поругавшихся из-за него; теперь их взоры обратились к высокому начальству, приближавшемуся к площадке.

— Равняйсь! Держи ряд! Выше головы! — прокричал сотник.

Все застыли на конях. На мгновение стало тихо-тихо. Подъехал грузный русский командир на вороном коне в сопровождении двух-трех всадников. Едва он осадил коня в центре круга, как к нему со всех сторон помчались сотники; коротко что-то приказав, командир махнул рукой, и сотники снова поскакали к своим местам.

— Ти-хо! Выше головы! Смир-р-рно! — зычными голосами старательно выкрикивали сотники. Но как ни старались и сотники, и сами дружинники, полной тишины установить не удалось; дружинники перешептывались, седла скрипели, позванивали кольцами уздечки, кони переминались с ноги на ногу, пофыркивали, и эти звуки сливались в общий тревожный, неспокойный и раздражающий шум, нельзя было понять, о чем кричали сотники; заговорил командир, задние ничего не слышали, передние улавливали лишь обрывки фраз, к тому же командир говорил очень скверно по-казахски, и косноязычную речь его джигиты еле понимали.