Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Ожидание. — Данила Ермолаевич. — Матушкины хлопоты. — Мещеряк. — Воздушная тревога

Я попала в особый мир. Мир беременных. В это время женщины тянутся друг к другу. Мы без конца выверяем месяцы, считаем на пальцах дни. Мы еще не матери, но уже и не просто жены.

С особой нежностью нас начинают опекать рожавшие женщины, раз за разом все красочней, с оттенком юмора, вспоминая свое, прошедшее. А ты слушаешь их, пытаешься представить грядущий миг отторжения ребенка — и не можешь. Так же невозможно представить и будущего младенца, и первое прикосновение к нему.

Мне повезло. В то время я была не одинока. В ожидании находилась и Тамара Федоровна. Сколько раз я прибегала к ней и кричала в восторге:

— Тамара Федоровна, стучит! — хватала ее руку и прижимала к животу.

Мы обменивались значительными взглядами и расходились по своим делам, прекрасно осознавая всю их вздорность и незначительность.

В феврале мать Мария и Ольга Романовна притащили целый чемодан приданого для малыша. Матушка рассудила мудро — подобрала не только голубые, но и розовые распашонки. Неизвестно же, кто родится — мальчик или девочка. Хотя Сережа настаивал именно на мальчике, и даже имя ему придумал — Вася, Василий.

Счастливая, разбирала я это богатство, брала в руки чепчики, крохотные, с кружевом, разворачивала байковые пеленки, щупала мягкое одеяльце. Матушка и Ольга Романовна смотрели любовно, приговаривали:

— Вот видишь, как все хорошо получилось с приданым, а ты беспокоилась.

Ранней весной матушка раздобыла карточки на получение вязальной шерсти. Раньше этой шерсти в Париже было сколько угодно. Теперь все исчезло, пряжу выдавали строго по карточкам в одном-единственном специальном магазине. Я отправилась покупать шерсть. Издалека увидела длинную очередь. Но не стала тревожиться. Французы всегда с большим почтением относились к беременным, неужто не пропустят? Но когда я подошла ближе, то увидела: уступать, пропускать, входить в положение — некому. Очередь вся целиком состояла из таких же, как я, сумасшедших беременных баб.

Это, наверное, была самая мирная, самая веселая очередь на всем белом свете среди царящего кругом безобразия, среди войны. Никто не толкался. Нам нельзя было толкаться. Никто не теснил стоящих впереди, всем хотелось иметь побольше свежего воздуха. Каждую вновь прибывшую встречали хохотом:

— Смотрите! Еще одна! Девочки, а выходит, нас не так уж мало!

Я быстро со всеми перезнакомилась, включилась в разговор о грядущих родах, внимательно слушала наставления опытных, не раз рожавших.

— Ничего страшного! — тарахтела одна. — Главное, девочки мои, ничего не бояться и не слушать про всякие ужасы!

Как она была хороша, эта тарахтушка! У нее были живые глаза, осененные длинными ресницами, она, как опахалами, разбивала ими воздух. Из пышной прически выбивались на виски тугие кудряшки, маленькими ручками она хваталась за живот. Видно, изнутри ее сильно толкали, шпыняли, просились наружу. Она поднимала брови «домиком», удивленно приговаривала:

— Тише, тише, еще не время!

Лицо ее было изумительно чистым, ни пятнышка, белым-бело, с ярким румянцем на щеках. Если бы кому пришло в голову провести смотр красавиц среди нашего брата, она была бы королевой.

Рядом стояли еще и еще, красивые и не очень, совсем молоденькие и женщины постарше, снисходительно мудрые, неторопливые. Всю мою жизнь во Франции я говорила о французах «они», «у них». Так повелось, так я привыкла. Я никогда не чувствовала себя как дома. И только однажды, в этой удивительной, озаренной и согретой нечаянным зимним солнцем очереди, посреди оккупированного Парижа я говорила вместе со всеми: «мы», «у нас», «наши дети».

Так мы стояли вдоль тротуара, медленно продвигаясь к дверям магазина, а прохожие обходили нас, спускаясь на мостовую. Даже немецкий патруль, неприступный, с каменными лицами, и тот обошел, не осмелился смять. А мы их даже не заметили, лишь красавица моя мельком глянула вслед солдатне:

— О, потопали! — И снова за свое, — вот когда я рожала старшего…

И ничего о войне; ни намека, ни слова о будущих трудностях, о жизни впроголодь. Когда я получила несколько мотков белой и розовой шерсти, удивительно мягкой, довоенной, подумалось: «Вот начать бы нам рожать одних девочек, так и войн бы никаких не было». Увы, мысль, лишенная всякой логики.

А жизнь в доме шла своим чередом. Мать Мария с помощниками занимались благотворительными делами, Сережа работал на кухне. Особенно трудно бывало по воскресеньям, когда привозили бесплатные обеды, но и в будни ему доставалось. Матушка давно мечтала кормить жильцов и всех сотрудников два раза в день и добилась своего. Ольга Романовна, как могла, находила способы добывать продукты, и еще крепко помогал Данила Ермолаевич.