Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Марина залезала в кольцо дядиных рук, сидела в неудобной позе на кончике табуретки, внимательно разглядывала каждого.

Петя пристраивался сбоку от тети Ляли. Но вот, разбуженная голосами, на пороге появлялась Татка. Сонная, взлохмаченная, в ночной рубашке, она начинала ревниво оттеснять брата.

— Уйди!

Между ними начиналась ссора. Тогда тетя Ляля с терпеливым лицом усаживала Татку на колени, Петьку обнимала свободной рукой, после чего Татка начинала кунять и засыпала, прикорнув на материнском плече. Через некоторое время тетя Ляля уносила ее и снова укладывала, но чаще всего Татка опять просыпалась и требовала, чтобы с ней играли.

Вечерние посиделки заканчивались всегда одинаково. Мама поднималась, целовала бабушку и говорила:

— Пора и честь знать, завтра вставать чуть свет.

Обнимала меня за плечи и вела в нашу комнату.

Я зарывалась с головой в одеяло, потом вылезала из-под него, копошилась в кровати, отыскивала местечко поудобнее, и ждала, пока мама кончит переплетать косу, возиться за занавеской, где на палочках с веревочными петлями развешаны были ее платье и блузка с юбкой.

Я прислушивалась к звукам из соседних комнат. Слышно было, как молится на ночь бабушка, как приговаривает что-то потом над уснувшей Мариной, перекладывая ее ближе к стене, как ложится рядом, и кровать, скрипя, угрузает под нею. А то прозванивал вдруг взрывной Таткин смех, это она просила, чтобы ее пощекотали. Попытка разгуляться заканчивалась всегда одинаково. Дядя Костя, спавший в коридорчике, грозно вопрошал:

— Кончится этот балаган — нет?

Испуганно пискнув, Татка умолкала, а тетя Ляля начинала напевать вполголоса. От монотонного теткиного «баю-баюшки-баю, не ложися на краю» и у меня начинали слипаться глаза, но тут мама укладывалась рядом. Начиналось самое золотое время. Тихо-тихо, в самое ухо, мама рассказывала про свое детство, про артистическую школу, как она играла в Московском художественном театре, а потом ушла из-за тети Веры. Я перебивала:

— А где она, тетя Вера?

— Она осталась в России, — отвечала мама и умолкала.

Иногда читала наизусть целые страницы из пьес. Больше всего я любила из «Горя от ума» и «Снегурочки».

Иной раз в полуоткрытую дверь просовывалась голова дяди Кости.

— Девочки, вы не спите?

— Не спим, Костенька, не спим. Иди, поболтаем, — отзывалась мама.

Стараясь не скрипеть рассохшимися половицами, дядя Костя делал на цыпочках несколько больших шагов и, белый, в рубашке и кальсонах, садился на край кровати. В полусвете выползающей из-за дома луны он становился похожим на дедушку, хотя днем я этого сходства не замечала. От дедушки у него были только прямые брови и широкий с мысиком волос лоб. В отличие от высокого поджарого дедушки дядя Костя был коренаст и необыкновенно силен. При желании он мог согнуть и разогнуть кочергу. Короткая, красная от загара шея ладно сидела на широких плечах. Мы часто просили, чтобы дядя показал «силу». Он, пряча усмешку, сгибал напряженную руку, и мы с уважением трогали железный мускул. Не случайно, наверное, взяли его в команду греческие рыбаки и всегда честно делились доходами от проданной рыбы.

Дядя не был таким образованным, как мама и, особенно, тетя Ляля, но в природном уме ему нельзя было отказать. Единственный его недостаток — он был немножко зануда. Мы от души прощали бабушке легкие шлепки и стояния в углу, но до чего же было невыносимо выслушивать монотонные дядины нотации. Особенно страдал от них Петя, главным образом от требования смотреть прямо в дядино лицо, важное, значительное, с направленными в упор обличающими глазами.

В их полуночных разговорах с мамой я не участвовала. Становилось скучно. А он рассказывал и рассказывал про какой-то галлиполийский лагерь, как там тяжело, как люди умирают от тифа. В полусне грезился этот лагерь — выжженная под солнцем площадка без единого деревца, с низкими и длинными, вросшими в землю бараками. Прямо на земле сидят люди, оборванные, грязные, и чистят ружья. Чистят, чистят, а солнце печет. Им хочется пить, а вода в колодце плохая, в воде плавает Тиф, черный, колючий, похожий на морского ежа, только в тысячу раз больше. Он ворочается в колодце, ухает, булькает — все его боятся. Я крестилась под одеялом, благодарила Бога, что наш дядя Костя не попал в этот лагерь.

Спустя много лет от побывавшего там отчима, я узнала подробности про галлиполийский лагерь, куда были согнаны прибывшие из России остатки армии барона Врангеля.