Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Петр Петрович бегает из лагеря в гараж и обратно, нервничает страшно. Платить за починку и бензин нечем. Нервы у всех натянуты до предела. Профессор Ильин бегает за Петром Петровичем и только сердит его, отвлекая ненужными советами. Еще хорошо, Любашу и Понаровских с детьми догадались отправить поездом.

Нам четверым отводят смежные комнаты. Места хоть отбавляй. Мы начинаем жить в призрачном, нереальном мире. И день проходит, и второй, и третий. Светит солнце, сентябрьское море, насыщенное синевой, тихо лежит в раме из золотых песков. В небе — ни облачка. Мы живем, будто кроме нас никого нет, будто ничего не происходит за горизонтом. Каждое утро спускаемся по крутой лестнице на пляж, и целый день валяемся на песке. После завтрака появляется профессор Ильин, раздевается в сторонке, потом идет к нам и, хлопая себя по груди, заросшей рыжими волосами, предлагает:

— Наташенька, давайте поплывем!

Плавает он, несмотря на солидный возраст, знатно. Метрах в ста от берега переходит на медленный брасс и лукаво спрашивает:

— А хотите, я расскажу вам, как Тургенев с Гончаровым поссорились?

Начинается лекция. Я думаю, он для того и утаскивает меня в море, чтобы никто не мешал ему говорить о литературе.

Временами на меня нисходит удивительный покой. Отрешенно живу в заколдованном царстве. Даже молю Бога, чтобы починка автобуса задержалась еще на пару дней. И Бог слышит мои молитвы. Сережа рядом, рядом друзья. Что человеку нужно?

На наших глазах расцветает любовь Марка и Насти. Мы с Сережей покровительственно смотрим на них, изредка переглядываемся и обмениваемся понимающими улыбками. Мы уже через это прошли, буря любви пролетела, остались доверие и нежность. Я не грущу о первых днях узнавания. Всему свой черед.

Иногда мы сидим в зарослях мимоз. Это мое местечко. Я открыла его в прошлой жизни, летом тридцать шестого года. Ажурные тени невесомо скользят по рукам, по нашим лицам, дрожат на песке. Здесь нельзя говорить, это все понимают, здесь слишком тихо. Мы молчим, мы растворяемся, нас нет.

А то уходим далеко за виноградники, в луга, и там, почтительно наклоняясь за каждым цветком, Марк складывает удивительные по красоте букеты.

Меня всегда поражало в нем это не свойственное нашему веку почти языческое поклонение всему живому. Он говорил расшалившейся волне «куш!» — и волна послушно откатывалась, не задев ни вещей наших, ни ног. Ему предлагали сдвинуться дальше от полосы прибоя, но Марк любил сидеть на самом краю земли. Он уверял, что волны больше не придут и не тронут нас.

В нем симпатично уживалось и шалопайство, и легкомыслие, и глубина, и нежность. В восторженном изумлении Настя смотрела на приносимые Марком цветы и время от времени глубоко вздыхала, чтобы не задохнуться от свалившегося на нее, уже почти непереносимого счастья.

Я никогда не сравнивала их с нами. Не так, по-другому, но и у нас с Сережей все это было. Просто мне легче говорить о них, а свое, сокровенное, не может быть выражено в словах.

Сережа и Марк были в чем-то схожи, иначе и дружбы никакой не получилось бы. Только Сережа был более сдержан, скуп на проявление чувств. В жизни он не стал бы хватать меня на руки и кружиться со мной до упаду, а потом хохотать в траве, сдвинув на ухо сплетенный мною венок.

Прошла неделя. Автобус все же починили. Мы собрали по кругу, кто сколько мог, денег на бензин и стали собираться. Волокли в автобус одеяла, подушки, тюфяки для ночевок в чистом поле. Денег на отели уже ни у кого не осталось. В десятом часу утра Петр Петрович привез на машине соседей долгожданный бензин, а вместе с ним и сенсационную новость. Оказывается, пока мы тут нежничали под солнцем, вышел приказ о мобилизации русских эмигрантов во французскую армию.

— Но этого не может быть! — возопил профессор Ильин, — это противозаконно! Ни одно государство в мире не имеет права так поступать с эмигрантами!

Однако Петр Петрович не позволил открыть дискуссию и потребовал, чтобы мы незамедлительно рассаживались. Взревел мотор, все полезли в автобус.

Покуда с проселка выбирались на асфальт, покуда мотало нас из стороны в сторону, а ничем не закрепленная гора тюфяков сползала с заднего сиденья на головы сидящих впереди, было не до разговоров. Но вот ровная и гладкая дорога пошла стелиться под колесами, заполоскались занавески на окнах. Сережа закрепил тюфяки, все успокоились, и профессор Ильин получил возможность высказаться. Он, словно собрался читать лекцию на Монпарнасе, встал в нешироком проходе между сиденьями во весь свой невысокий рост, с трепещущими на ветру рыжими завитками, с круглым плотным животиком, в полотняных брюках на подтяжках, в рубашке апаш.