Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая

Наткнувшись на синий почтовый ящик, прибитый к столбу, Наталья Александровна с ходу не могла сообразить, отчего на нем написано по-русски «почта», а не привычное «post». В магазинах иногда путалась и обращалась к продавцам по-французски. Смутившись, уходила, ничего не купив.

По случаю оттепели она скинула приобретенные в самые первые дни валенки с галошами и ватник и надела старенькое парижское демисезонное пальто. Валенки и ватник она ненавидела всеми силами души, но о покупке теплого пальто нечего было и думать. Особенно много горя доставляли Наталье Александровне галоши. Подошвы их быстро стерлись, и она панически боялась поскользнуться на гололеде.

Но теперь, когда она смогла сменить и верхнюю одежду и обувь, на нее стали оборачиваться. Для Парижа это было очень скромное пальтишко, а здесь поражало невиданной роскошью. Особенно среди ватников и серых в мелкую черную клетку платков на головах женщин. Наталья Александровна поглядывала на эти платки и с ужасом думала о работе. В Брянске явно некому было носить модные шляпы. Сбывалось пророчество тети Ляли.

Вглядываясь в хмурые лица прохожих, Наталья Александровна подмечала свойственную им странную желтизну, будто добрая треть населения повально болела желтухой. Но Борис Федорович пояснил, что это никакая не желтуха, а малярия. Что кожа у людей желтеет от лекарства, от хины, единственного средства при этой болезни.

— Откуда же здесь малярия? — удивлялась Наталья Александровна.

— Как откуда? — отвечал Борис Федорович, — кругом леса, болота.

Наталья Александровна стала бояться наступления лета. Придет оно, налетят страшные малярийные комары, искусают ребенка, и у Ники тоже будет скорбное, желтое лицо.

Ее угнетала вынужденная разлука с дочерью, невозможность видеть ее каждый день, каждый час, а только по выходным и только в положенное для посещений время. Но другого выхода не было.

Грустя о Нике, Наталья Александровна мучилась угрызениями совести. Когда доктор Трошина сказала: «Нужно будет снять волосяной покров, вшивость, знаете…» — Ника забеспокоилась. Она теребила мать, смотрела умоляющими глазами.

— Как снять? Я не хочу ходить без волосиков!

Наталья Александровна утешала, как могла, и пошла на прямой обман. Она сказала, что Нику, конечно, обстригут, но оставят маленькую челочку. Волосы у нее вьются, будет даже красиво и совсем не заметно.

Но когда парикмахер усадил Нику перед большим зеркалом, завернул в белоснежную простыню и бойко провел машинкой со лба к макушке, девочка все поняла, уголки ее рта поползли вниз, круглые черные глаза налились слезами. Она посмотрела на себя, такую некрасивую, в зеркале и безнадежно махнула рукой. Она молча взяла из рук мамы шубку, оделась и ушла из парикмахерской, обиженная на весь белый свет. Такой она переступила порог своего нового дома. Наталья Александровна оставила на воспитательницу в белом халате одинокого, совсем несчастного, обманутого своего ребенка.

— Какие глупости! — возмутился вечером Сергей Николаевич. — Развели тут бабскую канитель.

— Ах, ты бы видел, как она махнула рукой! — поднимала на него прекрасные серые глаза Наталья Александровна.

— Ничего, ничего, ничего, — сжимал ее плечи Сергей Николаевич, — главное, там хороший уход. Это ты понимаешь?

Это она понимала.

Да все она прекрасно понимала! И что из Парижа надо было уехать ради той же Ники, и что трудности эти временные, что неуютный развороченный город отстраивается заново, что с работой ее не ладится не просто так, а по вполне объяснимым причинам.

Вскоре навалились хлопоты. Переезд, бесконечное мытье пола за дядей Володей, кирпичи эти треклятые, шершавые, ледяные. Наталья Александровна переломала об них все ногти. Потом ремонт. Она делала все, чтобы поскорее все устроить и начать новую жизнь.

После ремонта отправились по указке Бориса Федоровича к Яше-фотографу. Яша встретил их как старых знакомых.

— Знаю, знаю, — протянул Сергею Николаевичу руку маленький совершенно лысый человечек, — Борис Федорович говорил о вас. А он мой сосед. Или я его сосед? Короче, обои мы с ним соседи. Таким вот макарчиком.

Говорил, словно горохом сыпал короткие фразы, бойко поглядывал слегка выпученными глазами на растерянную и смущенную пару.

— Это вы не серьезно, — успокаивал он Улановых, когда речь зашла о деле, — вам не нужны мешки — другим людям, вот так, нужны, — и проводил ладонью по горлу, словно собирался отсечь самому себе голову. — Резиновые сапоги? Да у нас рыбалка — ого! Подождите, лед на Десне сойдет, что начнется! Советую себе одну пару оставить. Не надо? Как хотите. Рыбаки с руками оторвут. Таким вот макарчиком. Диагональ, — просматривал он талоны, — отнесете на толкучку. Будете просить тридцать рублей за метр. И ни копейки не уступайте. Так. Это мы оставим, это получить, это мы оставим… Вы мне доверяете? Раз доверяете, кое-какие талоны я сам продам, а деньги вам принесу. Сегодня у нас воскресенье. В среду принесу. Как это вы не знаете, где находится толкучка? Это не далеко. Отсюда прямо до завода, вдоль забора минут двадцать ходьбы. Там увидите. Как, когда? В любой день. Толкучка, хе-хе, без выходных. Вы, главное, не теряйтесь. Туда-сюда научитесь вертеться — жить можно. А то мне Борис Федорович говорит: «Там люди не знают, куда диагональ деть». Ну, мы с ним смеялись! Ему по служебному положению, сами понимаете, неудобно такие советы давать, а мне — что — я человек маленький.