Олег Ждан - Государыня и епископ

Андрей Егорович почувствовал, как сильно забилось сердце. Вот он, может быть, самый исторический в его жизни час.

Когда всадники проскакали мимо переднего поста и карета императрицы, запряженная тридцатью лошадями, тоже поднялась на городской холм, по знаку капитан-исправника ударили обе пушки, зазвонили колокола всех храмов, взлетели ракеты фейерверка. Люди — мужики, бабы, служивые люди и шляхта — стояли вдоль всей дороги до самого опочивального дворца.

Карета государыни была огромной, с двумя окнами на каждой стороне, украшенная фамильным вензелем и российским гербом, с бархатным подножием. Сани, на которые ее водрузили, тоже впечатляли: высоко загнутые широкие полозья, подбитые полосами тонкого железа; на облучке в теплом российском армяке с красным кушаком восседал бородатый кучер, два форейтора в треуголках с косой высились на первой паре коней.

Девок своих в новых полушубках и цветных платках Ждан-Пушкин поставил недалеко от входа во дворец, и как только открылась дверь кареты и показалась государыня императрица, по его знаку девки запели-затанцевали. Государыня, по-видимому, не ожидала, приостановилась, заулыбалась, и это еще более вдохновило девок, уж так пели-вертелись, как никогда прежде. И Ждан-Пушкин, конечно, улыбался: попал в цель, удивил, угодил. Наконец государыня удовлетворилась их песнями, обернулась к людям, толпившимся вокруг, помахала им рукой. «Матушка, государыня наша, Екатерина Алексеевна, со счастливым прибытием!..» — слышалось здесь и там. Ей определенно нравилась встреча, и хотя свита, тоже улыбаясь, уже стояла у дверей дворца, предоставляя императрице войти первой, она не торопилась.

Пользуясь паузой, гофмейстер Безбородко сообщил Энгельгарду, а Энгельгард Родионову, что императрица отправится на отдых в девять вечера, а посему костры должны быть к этому времени погашены, всякие песни прекращены. Поднимется она в шесть утра, совершит туалет в течение тридцати минут, примет его, Безбородко, с делами, позавтракает, простится с хозяевами города и людьми, а в девять утра продолжит путь.

Точно в девять!

Накануне приезда императрицы возник вопрос: кому сказать приветственное слово? В какой очередности? Конечно, должны были произнести недлинные речи три архиепископа: Конисский, Богуш-Сестренцевич, Лисовский. Также многие иные, не знаменитые, желали бы поклониться Екатерине Алексеевне, показаться ей на глаза, хотя лично для себя никто не ждал каких-либо благ или наград, кроме, конечно, права гордиться перед современниками и потомками.

— Думаю, первым следует говорить вам, Ваше Святейшество, — обратился Николай Богданович Энгельгард к Георгию Конисскому. — Город Мстиславль в основном православный, царица наша тоже православная… Вы старейший из нас, вам и говорить.

Конисский согласно кивнул. Он очень хотел сказать слово Екатерине. Это будет, конечно, последнее его обращение к ней, поскольку короток срок пребывания на земле человека — и архиепископа, и царицы. Хотел передать и свое, и всего православного люда восхищение и любовь, передать так, чтобы она почувствовала его.

Пришло время думать о главном. Собственно, с самого раннего детства он никогда не забывал об этом, знал, что придет час, менялись только слова, которые хотел произнести на прощание. Сперва едва не со слезами на глазах: «Если Ты бессмертен — сделай бессмертным меня!» Потом — «Спаси, Господи!» Еще позже — «Продли!» То было время несогласия и себялюбия. Но уже давно пришло время смирения. Он давно знал, что скажет, когда придет час: «Спасибо Тебе за жизнь. Прости, что не оправдал надежд».

Вечером он долго молился о завтрашнем дне, благодарил Бога и Матерь Божью за возможность выступить перед царицей, и хотя примерно знал, о чем будет говорить, просил убедительного слова, ясного ума, сильного голоса.

— Оставим астрономам судить, солнце ли около нас ходит, или мы с землею около него обращаемся. Наше солнце около нас ходит! — Голос у него был сильный, несмотря на возраст, а старые глаза сияли, как пятьдесят лет назад, во время пострижения. Он знал, что произнесет хорошую речь, она запомнится и царице, и всем присутствующим. — Исходиши, премудрая монархиня, яко жених исходяй из чертога своего! От края моря Балтийского до края моря Евксинского шествие твое, да тако ни един укрыется благодетельныя теплоты твоея. Тецы убо, о солнце наше, спешно! Тецы исполинскими стопами! — Он не просто приветствовал и славил Екатерину, он прощался, зная, что больше не увидит ее. Не только его, но и ее великая жизнь поворачивала к вечности. Как продлить ее? — К западу только жизни твоей не спеши, ибо воскликнем мы, как Иисус Навин: стой, солнце, и не движися, донеже вся противная намереньям твоим победиши!..»