Вероника Тутенко - Берлинский этап

Майор спрашивал, где родилась девушка и как оказалась в Германии.

Нина ответила, что родилась в Казани, а зимой сорок второго её угнали из Козари.

Офицер старательно записывал и вдруг испытывающее посмотрел на девушку:

— Зачем бежала?

— Хотела увидеть Россию и брата, — Нина услышала свой голос как будто со стороны и не узнала его. Голос стал чужим, тихим и слабым.

Осколки действительности вдруг стали единой картиной.

Опущенные ресницы Ани, злорадная ухмылка замполита, стрелки, бегущие по замкнутому кругу циферблата, — всё вдруг обрело свой зловещий смысл.

Ведь оставалось ещё восемнадцать часов.

«Восемнадцать часов!» — хотелось бросить упреком в лицо этому майору, так безразлично сверкавшего звёздами напротив, но слова застыли в горле, и девушкой неожиданно овладело ледянящее спокойствие. Словно и прошлое, и будущее, и настоящее вдруг оказались под белой-белой толщей.

Собственная судьба вдруг стала Нине совершенно безразлична, а в душе не осталось ни страха, ни обиды — ничего.

Майор всё с тем же безразличием кивнул конвойному.

— Отведите её в камеру.

Допрос был окончен.

Теперь коридор казался Нине лабиринтом, из которого нет выхода. Только тупики.

Одним из таких тупиков оказалась камера.

Холодно щёлкнул замок, и в этом леденящем звуке девушке послышался злорадный смех замполита.

Нина бессильно опустилась на бетонный пол.

То, что случилось, невозможно было осознать.

Ведь утром так ярко светило солнце. Так беспечно говорили о будущем Аня и Клава, как будто были уверены наперёд, что ничего плохого уже не случится в их жизни.

Утром и Нина была в этом уверена…

И вот каменные стены и параша у двери, и никто, никто не поможет…

Камера довольно просторная. В ней уже ждут трибунала три женщины, тоже, наверное, узницы. Лица злые-презлые, молчат.

Гулом в тишине раздавались голоса — мужские и женские, юные и старые.

— У тебя есть закурить? — спрашивал низкий мужской голос.

— Нет, — отвечал ему кто-то голосом старика. — А у тебя?

— Последняя осталась.

Где-то перестукивались на азбуке Морзе.

— Тебе сколько дали? — спрашивала какая-то женщина другую.

— Два года.

— Повезло.

Голоса сливались в гулкую многоголосицу.

— … За хулиганство…

— … Я всю войну прошёл…

— … Три года…

— … Есть закурить?…

Нина закрыла глаза и погрузилась в беспокойный сон.

На другой день военным трибуналом судили солдат. А третье утро скрипнуло железной дверью, хмуро заглянуло в камеру сонным взглядом конвойного.

Серое помещение снова встретило девушку хмуро и холодно. В нём не было ничего, кроме трёх столов и длинного ряда стульев вдоль стены — для заключённых.

За столами теперь сидели трое — военный трибунал, каждый — за своим столом.

Один из них — майор, задававший вчера вопросы, теперь выглядел еще равнодушнее и лениво поглядывал в окно.

За средним столом толстый пожилой офицер сверлил пространство перед собой.

Третий был сутул и худощав, но, несмотря на щуплость, что-то неуловимое в его взгляде, манере держаться делало его самой мрачной и значимой фигурой за столом.

— Садитесь, — прогремел худощавый офицер неожиданно низким тембром.

Нина опустилась на стул под сверлящим взглядом.

Теперь стул стоял немного дальше от стола — почти на середине помещения.

— Когда вас призвали в армию? — худощавый пристально посмотрел на Нину.

— Меня не… — во рту у Нины вдруг пересохло, язык отказывался слушаться. Она не успела выговорить, что не принимала присяги, как сидевший посередине грузный офицер уже сыпал другими вопросами.

— Почему бежала? Кто-то обидел в части?..

— Нет, никто…

«Никто» — конечно, неправда, но не обнародовать же во всеуслышание про Аньку и её замполита.

— Понятно, — покачал головой худощавый. — Тебе пять лет лагеря.

Нина вздрогнула: она только приготовилась к расспросам, а всё уже закончилось. Глупое какое-то недоразумение. Девушке казалось, что сейчас кто-то встанет и скажет: «Остановите это глупое недоразумение», но все оставались на своих местах.

Чёрный автомобиль, не останавливайся, не останавливайся, пока цветут улицы.

Главным в Торгау было эхо, от него не могли утаится ни вздох, ни шаг, ни уж тем более, звук открывающихся — закрывающихся дверей. Эхо всегда начеку. Эхо никогда не спит в отличие от позвякивающих ключами надзирателей.

Тс-с-с-с… Эхо боится тишины. Молчите, молчите, молчите…