Владислав Глинка - Жизнь Лаврентия Серякова

Придя затемно домой, Лаврентий скорее лег в постель, отвернулся к стене. От матушки скрыл и угрозы барона и проект Кукольника, сказал только, что в просьбе отказано, что разболелась голова и хочется скорее заснуть. Марфа Емельяновна поохала над неудачей, предложила заварить малины, сказала в утешение, что в академии сможет учиться, когда выйдет в офицеры. Наконец, не получая ответа, тихонько убрала кое-что, тоже легла и вскоре заснула.

А Лаврентий в эту ночь долго не спал. Чем дальше отходили события нынешнего дня, тем сильнее терзало беспокойство за будущее свое и матушкино, тем больше бранил себя, что послушался совета Кукольника, согласился говорить с Поповым, что не упросил забыть затею о докладной записке. Еще придется идти, как когда-то, по этапу с партией «не вроде арестанта». Но уже по зимней дороге да много-много дальше…

Следующий день в чертежной прошел томительно и тревожно. Серяков отлично понимал, что, если министр, прочтя записку Кукольника, пришлет запрос Корфу, то эта бумага никак не может сегодня прийти в департамент. Понимал также, обдумав за сутки все случившееся, что вчерашние угрозы генерала и вправду не более как желание до полусмерти напугать. Навряд ли барон будет преследовать его, ничтожного унтера, за представление, сделанное Поповым. И полковник получил уже выговор, да и на него самого накричал, как на собаку, потешил генеральское сердце. Значит, сегодня ждать новой грозы не приходилось. И все-таки каждый раз, когда отворялась дверь из коридора в чертежную, Лаврентий вздрагивал и весь сжимался, как, бывало, перед первым ударом розги.

В середине дня его вызвал к себе Петр Петрович. Лаврентий вошел к нему с упавшим сердцем и похолодевшими руками — вот сейчас объявит приказ барона о переводе куда-нибудь далеко… Но полковник только расспросил про вчерашние баронские угрозы и, покачав головой, отпустил в чертежную. Серяков не сказал и ему о проекте Кукольника. Чем больше думал об этой затее, тем неизбежнее казался ее провал. А просить заранее заступничества от новой вспышки генеральского гнева, в котором будет виноват уж целиком он сам, не отговоривший Кукольника, представлялось нечестным. Будь что будет!

Товарищи не спрашивали ни о чем и наперебой старались услужить: двое предложили закончить за Лаврентия бывший в работе план, третий подарил несколько колонковых кисточек. Перед полуднем зашел Антонов и молча подсунул теплый калач и пару крутых яиц.

К концу занятий у Серякова, будто вчера накликал, разболелась голова, должно быть, от недосыпа и волнения. Едва дотащился домой. Через силу пообедал, снял мундир, сапоги и лег.

Казалось, только забылся, а кто-то уже трясет за плечо.

— Вставай, Лауренций, вставай! — повторяет мужской голос.

— Проснись, Лавреша, проснись, сынок! — вторит Марфа Емельяновна.

Серяков с трудом разлепил глаза. Зимние сумерки еще не совсем погасли — значит, и вправду едва успел заснуть. У кровати рядом с матушкой стоял племянник Кукольника, Пузыревский.

— Вставай, одевайся, — повторял он, — дядя к себе требует.

— Да что случилось-то, Илья Алексеич?

— Дело самое важное, едем скорее, — а сам впихивал руку Лаврентия в рукав мундира.

Через несколько минут вышли на улицу. У ворот ждала курьерская пара, из тех, что всегда дежурят у военного министерства для спешных разъездов по городу.

— Куда вы везете меня, Илья Алексеич? — забеспокоился Серяков.

Ему вдруг представилось, что Пузыревский, который, так же как Кукольник, служил в канцелярии князя Чернышева, доставит его под арест или еще невесть куда.

— Вот Фома Неверный! Говорят тебе, везу к дядюшке! Ну честное слово, к нему, — уверял тот, усаживаясь рядом. — Пошел!

— Да что случилось-то? — допытывался Серяков, когда неслись уже по Фонтанке.

— Про то сказывать не велено, но только, ей-же-богу, ничего плохого с тобой не будет, — заверил, улыбаясь, Пузыревский. На звонок в прихожую вышел сам Кукольник, одетый в вицмундир с орденами. Схватив Лаврентия за рукав шинели, он увлек его в залу и, театрально раскинув объятия, поцеловал троекратно:

— Поздравляю, брат Лауренций! Ты в академии!

— Как так, Нестор Васильевич? — обмер Серяков.

— А вот погоди, снимай амуницию, выпьем «Клико», а там и расскажу все. Тихон! Эй, Тихон!

В столовой ухмыляющийся Тихон уже держал наготове обернутую салфеткой бутылку. Хлопнула пробка, и Лаврентий, понуждаемый хозяином, впервые в жизни выпил шампанского.