Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

Прежде в любом разговоре упоминали о Мухаммаде Аргуне, с его знаменитой секирой. А теперь даже он ничто по сравнению с Караиланом! Этот неизвестно откуда явившийся палач творит столько кровавых дел, что даже монголам-разрушителям далеко до него. Ведь даже Мункахан Угэдэй [24] Мункахан Угэдэй — монгольский хан, внук Чингиса. Годы правления 1251–1259. убивал открыто. Неужели государь Шахрух-мирза столь жесток и коварен? Ведь сейчас над каждым занесен меч. Сколько походов и битв выиграл Амир Тимур. И тогда гибли люди, но гибли они на поле брани. А сейчас, при Шахрухе, война стала редкостью, но народу погибает, пожалуй, не меньше. Тяжкие дни переживает страна. Именно тяжкие! Нет, он, зодчий, завтра же покинет этот ужасный, этот страшный город и избавится от тревоги, от нестерпимой боли.

Избавится? Нет — здесь в сырой земле лежит его сын, его мальчик, молодой, жизнерадостный, мужественный. Сколько светлых надежд жило в его душе, и вот у самой цели ему накинули на шею петлю. Накинули эти ненасытные гиены.

Не раз попрекали его тем, что он, мол, бухарец, а он был храбр и отважен в бою, он проливал свою кровь за государя. Какой же он враг?

Опустевший, осиротевший дом…

Каждый кирпич, каждый столб уже кажутся чужими. Все погрузилось во мрак и печаль. Притихшие и унылые ученики скорбно сидели в своих пустых комнатах, а здесь, во внутреннем дворе, такие же скорбные и печальные, притулились в уголке жена и дочь. Низенький стульчик покрыт старой скатеркой — на ней немудреный ужин — чаи, сушеные фрукты, хлеб.

Зодчий все глядел и глядел в одну точку. Жизнь, думалось ему, подобно волне бушующей реки, вышвырнула его на берег, точно щепку. Исстрадавшаяся душа исходила болью при воспоминаниях о прошлом. Он стар, будь он молод и силен, у него хватило бы сил подняться против тирании и, подобно Мани, Зардушти, Маздаку и Муканне, возглавить борьбу, растоптать царскую корону и царский трон. Тимуриды — те же племена Мусайлима, которые сотворили себе идолов из финиковых косточек, а потом, проголодавшись, кололи своих богов и пожирали.

Так и сейчас. Я тоже один из таких идолов. Сперва поклонялись мне, я строил крепости, строил прекрасные здания. А теперь они голодны и начинают пожирать своих идолов одного за другим. Ведь сжег же книгу «Авеста» Кутайб ибн-Муслим аль-Бахили, написанную золотом на двенадцати тысячах листах кожи, объявив, что она творение рук язычников-огнепоклонников. Это ли не варварство! А Ибрагим Султан сожжет еще не одну тысячу бухарцев. Верно сказал Абу-Райхан Бируни: «Человек, обретший славу без труда, наг в самых роскошных одеяниях!» [25] Рассказ Мусайлима из произведения «Осорул Бокия» Бируни. Я старое дерево. Прошли те времена, когда я мог послушно гнуться под ветром. Старое дерево твердеет, оно сохнет.

В полночь, когда жена и дочь, замученные хлопотами, уснули, зодчий вышел из дома, даже не обувшись. Он брел прямо к мосту Пули Малан, ему хотелось посмотреть на город сверху. Небо звездное, на юго-западе сияет полная луна. Щедро льет она свой свет с высоты, но не в силах озарить весь город. Ведь луна не солнце! Зодчему почудилось, что Герат плотно окутан черным плащом, будто погружен в глубокий траур. Вон на том холме, вон в том дворце вельможи и правители, напировавшись всласть, забылись теперь хмельным сном. Раскинулись на шелковых одеялах и спят себе сном праведников. А у ворот и на стенах крепости стражники, не смыкая глаз, охраняют их покой.

Протерев глаза, зодчий жадно всматривался в город. Ему хотелось разглядеть все: и улицы, и крыши домов, и базарные ряды, и караван-сараи. Но все поглотила тьма. Лишь где-то вдалеке мерцали редкие огоньки. А луна, точно огромное медное блюдо, отбрасывала вокруг себя слепящее глаза сияние, ярко освещая лишь ряд минаретов Мусалло, Гаухаршодбегим, медресе Мирзо. В ее холодных лучах золотом отливала изразцовая облицовка зданий. Сойдя с моста, зодчий направился в ту сторону. В руках у него был посох, рубаха на груди распахнута, ночной ветер, вздымая клубы пыли, швырял ее целыми пригоршнями ему в лицо, но он ничего не замечал и все шел, шел к медресе. Миновав гробницу Мири-шахид, он приближался к крепости. Какой-то случайный прохожий с опаской оглянулся на торопливо шагающего старика. И даже бездомные собаки — хозяева улиц в этот поздний час — и те на миг умолкали, а затем снова заливались лаем. Заметив старца с непокрытой головой, в кавушах на босу ногу, удивился и стражник на крепостной стене: должно быть, юродивый или сумасшедший, подумалось ему. А зодчий, ничего и никого не замечая, все шагал вперед, но, поравнявшись с минаретами, уходящими своими изящными вершинами в небо, остановился. Он прислонился к колонне, обхватил ее руками, — казалось, он хочет вырвать ее из земли, на которой она прочно стояла. Издали он похож был на огромную летучую мышь, распластавшуюся на стене. Редкие в этот час прохожие принимали старика зодчего за несчастного юродивого Меджнуна-девану, известного всему Герату. Целые дни бродил он по Кандахарскому базару. Но Меджнун-девана сейчас находился в крытом проходе у главного входа в мечеть Мусалло. Он не спал. И, увидав человека, прильнувшего к колонне медресе, он высунул голову и с ребяческим любопытством стал разглядывать эту несуразную фигуру. Неужто в их краях появился еще другой юродивый, недоумевал он. Наконец с обычным своим хихиканьем он медленно подобрался к зодчему и что-то насмешливо выкрикнул. Зодчий узнал юродивого и, резко повернувшись, зашагал к Мусалло.