Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

Но прошло два-три месяца, и, подобно улитке, выглядывающей из своей раковины, выглянул на свет божий и Сулейманбек, поозирался вокруг. Тишина. И тогда отправился на свадебный пир к соседу. Перед ним поставили поднос с лепешками и сладостями, но никто не сел с ним рядом, никто не перемолвился с ним ни словом. И сидел он один, словно прокаженный. И тогда он покинул пир. И еще раз вышел он из дому, но теперь уже на похороны. И снова люди сторонились его и никто не разговаривал с ним. Его незаметно оттеснили в сторону, когда он пытался подставить плечо, чтоб хоть пять шагов пронести носилки с покойным, и в Джаме-мечети люди предпочитали сидеть пусть у самого выхода, только бы не рядом с ним. И хотя видел все это Сулейманбек и чувствовал людское отчуждение, тем не менее, по природной своей наглости, старался втереться в доверие к людям.

— А почему бы нам не расправиться с этим негодяем? — спросил как-то Фармон-каль, потрогав свой обоюдоострый кинжал, засунутый за голенище сапога. — Благое дело совершили бы.

— Ты что, забыл? Ведь мы же должны обо всем советоваться с Талабой.

— Верно, верно, — подтвердил Фармон-каль и, с улыбкой оглядев лоснящуюся физиономию друга, добавил — Оказывается, и ты умеешь давать умные советы.

— Стало быть, ты считал, что весь ум достался тебе? Видно, от избытка ума у тебя вся башка тлей покрылась и стала заскорузлой на манер сушеного абрикоса.

— Ай да молодец, — от души расхохотался Фармон-каль. — Ты, пожалуй, согласен, как телок моей тетушки, лизать сутки напролет этот сушеный абрикос, чтобы ума набраться.

— Замолчи, дружище, — возмутился Парфи. — Тошнит даже. Хорошо еще, что тебе в свое время паршу с башки шумовкой содрали, а то летали бы за тобой роем мухи со всего Герата.

— Сдаюсь. Победил меня, Недотепа. Видно, про таких, как ты, сказано: тупой нож руку режет. Молчишь, молчишь да как ляпнешь. Значит, бывает, и ты вдруг мозгами пошевелишь. Видать, когда аллах раздавал людям мозги, для тебя он не поскупился.

— А я тогда за твое плечо держался. И когда бог сказал: «Выкладывай свое желание», — я ответил: «Дай мне умишка хоть чуть больше, чем вот этому». Вот теперь я тебя и выручаю.

— Ну ладно, ладно, я же сказал, что ты победил. Давай лучше о делах поговорим. Что это Талаба в нашу лавку не заглядывает? Снова пойдем в медресе?

— А чего нам спешить?

— Я прямо тебе скажу, увижу Сулейманбека, так сердце и захолонет, покоя лишаюсь. И сдается мне, уж не пора ли освободить этого подлеца от лишнего бремени, от собственной башки?

— Ну ладно, пойдем в медресе завтра!

На следующий день на Кандахарском базаре появился Талаба. Ему, видите ли, срочно сапоги понадобились. Он зашел в лавку Фармон-каля и уселся на стульчик. После взаимных приветствий Фармон-каль сразу же перешел к делу и поделился своими планами с Талабой!.

— Мы не можем дать на это свое согласие, — негромко сказал Талаба. — Такого же мнения придерживается и сам Предводитель. Пусть люди видят, сколь жалка участь гнусных предателей. Прикончить его — значит избавить его от мук. Пусть он, как паршивая кошка, нигде не находит себе пристанища, пусть люди видят, что им все брезгуют, это весьма поучительно. Оставим его в покое, он и сам скоро подохнет. Еще много есть вельмож, которых неизбежно постигнет та же участь. А если через года два он еще не подохнет, тогда можно и посоветоваться, и разделаться с ним, — вполголоса промолвил Талаба.

— Верно, верно, — согласился Фармон-каль.

— Проказа — страшная болезнь. И хорошего человека может она поразить. Но такая проказа — наихудшая из проказ. Ее не излечить, и пусть все относятся к нему с брезгливостью, как к отмеченному страшным недугом.

— Верно, верно, — снова согласился Фармон-каль.

— Нет, мастер, слишком дорогие у вас сапоги, — вдруг полным голосом произнес Талаба. — Не по карману они мне. Где же нам, учащимся, такие деньги взять?

— Загляните в другой раз, мулла, может, подберем что-нибудь подешевле.

— Если бог будет милостив, конечно, — в тон ему ответил Талаба. Он простился и вышел из лавки.

Неспешно и мирно несла свои воды река Герируд, опоясывающая Герат. Казалось, не всплеснет, не прожурчит. Лишь изредка пробежит по ее зеркальной глади мерцающая рябь. И снова все тихо. Но под этой хрустальной гладью неудержимые течения рвались к северу, к Мургабу. И сторонний наблюдатель, глядя на спокойный бег воды, никогда бы не догадался о том, что творится там, в глубине. Но сами хорасанцы не только знали, но и чувствовали эту глубинную силу и мощь.