Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

— Император Юстиниан, — сказал он не без удовольствия, — милостиво приглашает всех нас, аваров, утигуров и кутригуров, сесть в его землях и стать второй Длинной стеной против славян — как антов, так и склавинов. Хотел бы услышать от своих мужей, от ханов утигуров и кутригуров, как относятся они к этому, согласятся на приглашение императора сами и согласятся ли их рода?

Обры заметно оживились, видно, они ждали этого приглашения, как переселение в ромейские земли.

— Император лишь поселяет нас у себя, — спросили, — а будет ли платить нам за сторожевую службу на рубежах?

— А как же, будет и платить.

— Сколько?

— Сказал, не обидит, — слукавил Баян, явно не желая называть при утигурах и кутригурах определенную императором сумму.

Сандил, как самый опытный, понял это и решился сказать свое слово.

— Хан утигуров должен сперва поговорить с родами своими. Как скажут рода, так и будет.

— Я тоже хочу поговорить, — не стал медлить с речью-ответом и Заверган, и сразу же передумал и добавил: — Хотя почти уверен: кутригуры согласятся на переселение. Они давно облюбовали себе там землю-кормилицу и предпочитают сесть на нее.

Баян довольно кивнул.

— Земля там богата. Я так мыслю: именно там, за Дунаем, мы найдем, наконец, себе пристанище и сядем не на год — на века.

Он расщедрился на слова, и, может, как никогда прежде. Каган сказал, где сядут, перейдя Дунай, какие выгоды получат от этого, какие — от службы в богатой Византии, а Заверган слушал эти речи и про себя думал: «Знаем, какие щедрые бывают на обещания те, кому позарез нужны чьи-то мечи. Посмотрим, как споет ромейский император, когда придет время расплачиваться за пролитую на его рубежах кровь».

Про себя хан Кутригурии так решил: сейчас будет соглашаться с Баяном, будет изображать, будто покорный ему, а дойдет до переселения, иначе сделает. Разве только обрам разрешено быть хитрыми змеями? Кутригуры тоже способны на это. А так, может, и способнее, чем обры.

Сновали вперед мысли, тешил себя ими, пока Баян не заговорил о другом и не оборвал их внезапно.

— Отныне, — сказал, — и, может, навеки злейшими врагами нашими будут славяне, и прежде анты. Они могут встать нам на пути, когда будем идти за Дунай, и уж наверняка не захотят мириться с нами, когда мы сядем за Дунаем. Заметьте, не кто-то другой — мы пересечем им путь в благодатную Мезию и в еще более благодатную Фракию. Земли те будут яблоком раздора между нами, таким видимо существенным, что о каком-то примирении и думать нечего. Поэтому повелеваю: поход свой за Дунай начнем с нанесения ощутимого удара по антам. Ты Сумбат, — обратился он к одному из главных своих мужей, — пойдешь вместе с ханом утигуров на уличей, ты Ател, объединишь лучшие из лучших турм, бери под руку турмы кутригуров и веди эту соединенную силу на тиверцев. Где-где, а в Подунавье анты должны быть разгромлены и отброшены от реки. Только это и позволит нам спокойно переправиться на противоположную сторону, а переправившись, еще быть сытыми.

Все храбрились, видно, сильно были уверены в победе и незаурядно довольны тому, что есть такая надежда: взять у антов все, что можно взять мечом и копьем, отделиться от них широкой, как море, рекой, и там, за рекой, чувствовать себя сытыми и довольными от сытости. Только Завергана не радовало обещание Баяна. Слышал, что говорил-повелевал, и не верил тому, что слышал. Неужели это действительно произойдет: он, гостил недавно у князя Волота, был так обласкан князем и вознагражден за обещание жить в мире и без зла, и дал вон какую возможность — сходить без всякого урона и любой преграды за Дунай, — неужели он поведет теперь тысячи на тиверцев и их князя? Это же самый, что ни на есть, позор, это, если хотите знать, наиподлейшая измена!

Лодьи стояли на берегу беспорядочно, точно так, как тогда, когда их выбрасывает на берег волна. Если бы не дым из хижины и не расстеленные на песке снасти, можно было бы подумать, что на рыбацкой стоянке тиверцев ни куколки.

— Эй! — зовет всадник. — Есть тут те, которые живут у моря и никому не желают горя?

От хижины, как и от ладей, ни словечка.

— Уснули или мор вас взял? — размышляет вслух тот, что подъехал.

Слез с жеребца и направился к рыбацкому жилью.

— Спрашиваю, есть ли кто? — заглянул в проем без дверей и, заметив, что все-таки пошевелился кто-то на ложе, сказал то, что только рыбакам известно: — Род славен трудом.

— И ратным подвигом — ответили из хижины. — Ты, Вуй?