Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

— Император! Ты дал мне и моему племени достойный урок. Но не спеши говорить: хватит. Слово это говорит тот, кто говорит последним. Учти седины мои и послушай разумный совет: не делай из аваров-друзей аваров-супостатов. Горе будет тебе и твоему роду, если поступишь так.

Юстин боролся с собой, но все же гнев бил из него фонтаном, еле сдерживая себя.

— Ты угрожаешь, старче?

— Нет, всего лишь говорю то, что есть, и то, что может быть. Авары действительно мощное племя. Наибольшее, чего не любят они, это пренебрежение. Но то, что я слышал здесь удваивает, а то и утраивает его силу. Поэтому и говорю: отмени свое слово, пока не поздно.

Казалось, не сводил с доброликого, в праздничном одеянии императора глаз, однако не заметил, когда ресницами дал знак. Тогда только удостоверился в этом, когда люди логофета встали перед ним стеной и тем напомнили: пора и честь знать.

Опять был долгий и утомительный путь. Однако Кандих менее всего обращал внимания теперь на это. Страшился и изнемогал в силе от другого: что сделает каган, когда услышит о последствиях переговоров? Схватит кинжал и запустит его в сердце, как одному запустил уже, когда посмел придти и встать перед ним с дурными вестями? Чего-то другого от этого лютого в гневе мужа — пусть будет милостиво Небо к нему — ожидать нечего. Это — несомненно, это — наверняка. А что поделать, если так? Покорно идти и ставить себя под удар? Где же его, Кандиха, разум? Где же приобретенные в посольских делах хитрости, лукавство? Постой, постой. А почему бы действительно не слукавить? Или Баян был там, на аудиенции, или знает, что говорил Юстин Второй, а что — Кандих? Да и других аваров не было. Почему действительно не слукавить и не направить гнев своего повелителя на Юстина? Может узнать позже? Кто и как? Аж дух захватило. Или не важно, как будет потом. Важно сейчас отвести от себя гнев. Да так, важно сейчас!

Те, которые сопровождали Кандиха в пути, заметили колебания в его настроении задолго до сближения со стойбищем кагана. Однако и они были удивлены тем, что увидели позже. Кандих не стал придерживаться обычая — остановиться перед тем, как зайти к Ясноликому, и попросить у Неба благословения на счастливое завершение посещения, быстро двинулся к Баяновой палатке и закричал:

— О, великий воин и мудрый предводитель! Что хочешь, то и делай со мной после, и сейчас услышь гнев и обиду сердца моего.

Он был такой, каким его давно не видели.

— Говори, не медли.

Каган, видно, догадывался, что скажет его нарочитый, и тоже занимался гневом.

— Накажи императора, того шелудивого пса. Он решился осквернить имя твое и тем осквернил всех нас, аваров. Сказал: ты не нужен империи. Солиды платили аварам тогда, когда надо было громить антов, утигуров и кутригуров. Сейчас такая необходимость отпала, мол, так и солидов не будет. Ни тех восьмидесяти тысяч, что платили прежде, никаких других. Если империя и будет дарить тебе что-то, ты должен считать это… — Ты слышишь, о, мудрый среди мудрых, что он дозволяет себе произнести — то есть считает это не за определенную тебе, как достойную, дань, а за милостыню, которую дают всякому рабу за верную службу своему господину.

Под Баяном заскрипело кресло. Он опирался уже на него руками, вот-вот, казалось, схватится и закричит: Так и сказал? Чтобы этого не произошло или, упаси Небо, не произошло чего-то еще худшего, Кандих собрался с духом и ударил себя сухими кулаками в не менее сухие груди:

— Умоляю тебя, Ясноликий! Накажи этого шелудивого пса, эту гиену в обличии императора, а с ним и роды его, ромеями именуемые! Лютой казнью накажи, иначе я не смогу жить на свете!

Лукавый зов его восторжествовал уже: каган обессилел, побежденный собственным гневом, и шлепнулся на место, где сидел перед появлением Кандиха. Шлепнулся и затих, прикрыв глаза.

Все, кто был в палатке, знали: каган думает, он решается на что-то большое и значимое, а когда каган думает, муха не должна мешать ему.

Знал это и Кандих, поэтому стоя перед этим на коленях, так и продолжал стоять, молча и ожидая в безмолвной тишине, какой приговор ждет его, опороченного аварского посла.

— Оставьте меня, — услышал, наконец, Кандих и не стал ни удивляться тому, что голос у Баяна какой-то не его, и почему-то глухой, и совсем не всемогущ, ни убеждаться, действительно ли слышал такое или показалось, — поднялся неслышно и так же бесшумно вышмыгнул из палатки.

«Хвала тебе, Небо! — молился и торжествовал. — Слава и хвала, и пожизненно остаюсь, благодарен доброте твоей, так же и мысли, которой вознаграждает в нужный момент. Преклоняюсь перед тобой и молюсь тебе, молюсь и уповаю: да будет лик твой светлый и ясный во веки веков… О, боги! Как можно терпеть такие страхи!»