— Мы сегодня же и поедем, — сказал Шаланов. — Одно только жалко: завтра нам будут гвардейское знамя вручать, приедет делегация из Москвы, а майор еще в госпитале. Может, ему и говорить об этом не стоит? А то еще разволнуется.
— Не знаю, как и поступить, — сказал Уленков. — А не скажем — еще хуже: обидится.
Так и не приняли никакого решения, — там в госпитале, на месте, виднее будет.
После обеда на командном пункте полка они укладывали в портфель подарки, которые собирались отвезти в госпиталь Быкову.
— Я его мало знаю, — вздохнул Шаланов, — в полку я человек новый — не слышал: пьет ли он? А если пьет, то какое вино предпочитает?
— По-моему, не любитель. А так бы полбутылочки красного — неплохо.
— Положим, обязательно положим в портфель. Вообще-то говоря, нехорошо, что командира мы не навестили, да ведь и времени у нас в обрез было.
— Замечательный он человек, — вздохнул Уленков. — Я ведь ему, товарищ батальонный комиссар, всем обязан. Он меня настоящим летчиком сделал. Строг был со мной, суровей родного отца. Сколько раз я после его замечаний чуть не плакал. А теперь зато благодарен ему.
— Выдержка у него большая, — сказал Шаланов. — Ведь даже самые бывалые штурмовики дивились ему. Когда за «пятачок» наша пехота дралась, он летал на штурмовку раз по шесть в день. И вот — подбивают его немецкие зенитки. Он еле дотянул до аэродрома. И сам ранен к тому же. Подлетает — посадка невозможна, рули заклинены. Одну ногу шасси не мог выпустить. Так на одну ногу и сел… Как сел — ума не приложу… а сам он был ранен в голову, кровь по лицу течет… Стали машину осматривать — тридцать пробоин насчитали… Он из машины вышел, несколько шагов сделал — и упал без сознания. Сразу мы его в госпиталь отвезли…
— А конфет мы ему положили мало, — сказал Уленков. — Я ему и свой кулечек с конфетами положу.
— Кладите, — весело проговорил Шаланов, покручивая тоненькие черные усики, — и Уленков подумал, что о самом Шаланове можно рассказать не меньше, чем о майоре Быкове, — ведь это Шаланов спас своего командира, когда далеко во вражеском тылу «ИЛ» сделал вынужденную посадку.
К вечеру собрались они, взяли пикап (легковая машина как раз в эти дни вышла из строя) и поехали в город. Вечер был светлый — приближались белые ночи. Пустыри были заняты теперь под огороды. В садах и скверах, в переулках, возле домов, на аллеях старинных парков — всюду вздымались ровные, аккуратные серовато-ржавые грядки.
* * *
В палату, где лежал Быков, пришла сиделка и, торопливо облизнув сухие губы, сказала:
— Вас, товарищ майор, зачем-то требуют. Срочно просят явиться.
Быков запахнул халат, надел любимые унты, с которыми не расставался во время болезни, и вслед за сиделкой вышел из палаты. С тех пор как выписался из госпиталя его сосед, очень неуютно и тоскливо было коротать вечера в большой холодной комнате, и он был рад хоть ненадолго покинуть палату.
— Вот и пришли, — сказала сиделка, распахивая дверь. Быков прищурился — яркий свет электрической лампочки резал глаза. И нежданно услышал знакомый молодой голос, спокойно говоривший:
— Наконец-то мы с вами, товарищ майор, свиделись…
— Уленков! — вскрикнул Быков. — До чего же я рад тебе, парень! А мне уж начинало казаться, будто позабыли меня в полку.
— Кто вас посмеет забыть? — сказал Шаланов, протягивая Быкову руку. — Каждый день вас вспоминаем. А сегодня с Уленковым решили обязательно проведать.
— Ну, что же, пойдем ко мне в палату. Там говорить лучше, посторонних нет.
В палате было просторно и тихо. Окно выходило в сад. Издалека доносился звон проходившего по соседней улице трамвая.
— Ужинать пора, — сказала сиделка, ставя на ночной столик тарелку с кашей. — А чай я вам потом принесу.
Быков сел на кровать, придвинул к себе тарелку.
— Скучно мне здесь, — сказал Быков. — Рана моя заживает, а доктора мурыжат и не хотят отпускать. Боятся, видите ли, что я с незалеченной раной в бой полечу. И главное, огорчаюсь, что мои родные последние дни не приходят, — боюсь, не подшибло ли кого из них снарядом.
Он с раздражением отставил тарелку и достал из полевой сумки папироску.
— И кормят хуже, чем у нас, — с огорчением заметил Шаланов.
— И вина не дают, — сокрушенно сказал Уленков.
— Ну, без вина-то я могу обойтись, — ответил, улыбаясь, Быков. — Вот Тентенников, Кузьма Васильевич, тот, действительно, не любил за обеденный стол садиться, если не было на столе вина. А я — питок плохой…
Читать дальше