Виссарион Саянов - Небо и земля

Пришла Елена Ивановна, принесла только что полученные газеты и письма.

— Как Женя? — спросил Победоносцев, наклонив голову.

— Спит.

— И хорошо. Знаешь, я её очень полюбил и порою мечтаю дожить до дня, когда у Жени родится ребенок. Все вокруг меня стареет, — и ты, Леночка, немолода уже, — а тут рядом начнется новая жизнь… Спать надо Жене побольше.

— Она как только до кровати дойдет — сразу же ложится, накрывается с головой одеялом и спит, спит. А снов, говорит, никаких не видит…

— Зато ты у меня мастерица видеть несуразные сны, — проворчал старик. — Новых предчувствий не было? — насмешливо спросил он.

— Не было, — смущенно ответила она.

— Вот и хорошо. А то я уж начинал опасаться, что ты скоро превратишься в какую-то ясновидящую. Помнишь, как в «Плодах просвещения» у Льва Николаевича Толстого?

И хотя Елена Ивановна не понимала, почему отец заговорил о старой толстовской пьесе, она не стала переспрашивать его: было приятно видеть его гладко расчесанную, пахнущую одеколоном бороду, слышать его медленную, спокойную речь, видеть его руки в синих склерозных жилах.

После обеда разошлись по своим комнатам. Женя ненадолго зашла к Елене Ивановне, поцеловала её в щеку и села на скамеечку рядом.

— Ну, что ты? — спросила Елена Ивановна.

— У меня все хорошо…

— Умница. А теперь — ложись спать.

— А вы сами что будете делать?

— Платье буду шить мальчику. (Они обе уже заранее решили, что Женя родит мальчика, и имя ему даже придумали — Никита.)

— А знаешь, Женя, я сегодня с утра о тебе думаю.

Женя испуганно посмотрела на неё, предчувствуя по тону Елены Ивановны неприятный разговор, — и не ошиблась: речь снова зашла об эвакуации.

— Уезжать тебе надо. Вот и Ваня о том же недавно писал. Положение Ленинграда с каждым днем становится трудней. Нечего тебе тут делать…

— Я работаю в медпункте, и мною довольны…

— Знаю, довольны… А дальше ты что будешь делать, беременная? За тобой самой уход потребуется. А родишь, и в тылу себе дело найдешь. Вот ты Ваню научила по-немецки говорить, а разве нет сейчас нужды в людях, знающих немецкий язык? Тебя в любую военную школу возьмут преподавателем…

Долго еще спорили они, но так ни до чего и не договорились. У Елены Ивановны заболела голова, ей захотелось побыть одной, и она была рада, что Женя ушла в свою комнату. Любила Елена Ивановна помечтать в такие поздние вечера, и мечталось ей лучше всего, когда руки были заняты каким-нибудь немудреным рукодельем.

Ёй захотелось вдруг разобрать сундук, в который она, выходя замуж за Загорского, уложила свои детские платья, и вот сейчас, подняв крышку сундука и прислонив её к стене, Елена Ивановна снова почувствовала себя девочкой в коротеньком платьице, с большим бантом в светлых волосах, повязанным неумелой рукой, — ведь выросла она без матери, и повязывать бант выпадало всегда на долю покойных братьев, и, господи, сколько было с этим связано споров и слез…

Но так и не удалось Елене Ивановне разобрать старый сундук. Дрогнув, остановился и замер звук в громкоговорителе. «Уж не тревога ли?» — подумала она.

Елена Ивановна обошла еще раз квартиру, проверила, хорошо ли затемнены окна, есть ли в ведрах вода, стоит ли возле вешалки чемодан с теплыми вещами, — каждый раз во время ночной тревоги чемодан относили в бомбоубежище.

Отец шутливо прозвал его «новая жизнь», и на самом деле заботливая Елена Ивановна аккуратно уложила все, с чем следовало начинать жизнь на новом месте, если бы старая квартира была разрушена во время воздушного налета.

В квартире было тихо. Женя уже спала, из комнаты отца сквозь щель тянулась в двери узенькая полоска света: старик читал перед сном. Ровно и спокойно стучал метроном. Елене Ивановне спать не хотелось. Сняв туфли и с ногами усевшись на диван, она разложила возле себя толстую кипу фотографий из отцовского альбома и медленно перекладывала их. Как странно было уноситься теперь в позабытый мир юности! Многих людей, которых она знала тогда, уже не было в живых, и она ясно представляла, как растерялись бы старые петербуржцы, если бы увидели вдруг затемненные улицы города, если бы услышали ровный-ровный и мучительно волнующий своим однообразным звучанием стук метронома, если бы приметили над ближним пригородом дымные отблески артиллерийских зарниц… Ей вспомнился сейчас ярко освещенный каток в один из давних дней молодости, медный грохот труб военного оркестра и потом прогулка по городу. В теплом капоре и беличьей шубке шла она с первым мужем, Корнеем Загорским, по набережной, и мелкий снежок падал на шубу, и лицо было мокрым от снега, и хотелось смеяться и петь, и лихач, промчавшийся мимо, с концами туго натянутых вожжей в огромных руках, весело окликнул прохожих, а небо над Невой было в красных прожилках. Вдруг увидела она вдалеке, над самой чертой горизонта, на мгновенье прорезавшую мглистое небо неяркую вспышку, снопы какого-то непонятного света, вздрагивающие на облаках.