Виссарион Саянов - Небо и земля

— Считаю, — слышал он сквозь сон, — считаю. Спень-спнем весь день ходил, оттого и злой был сегодня. Вставай скорей!

Он приподнялся, протер глаза. Тентенников низко наклонился над ним, веселый, улыбающийся, добрый.

— Сердишься? — спросил Тентенников, скаля белые с синеватым блеском зубы.

— Нет, не сержусь больше, — с готовностью ответил Ваня. — Только ты, пожалуйста, Кузьма, надо мной не смейся. Я, конечно, не обижаюсь, но мне это бывает неприятно…

— Больше не буду.

Они помирились, и Тентенников шепнул ему на ухо:

— А за это мы берем сейчас тебя на станцию. Поедешь?

— Я тебя очень люблю, Кузьма, — сказал Ваня, прижимаясь к Тентенникову, — и Быкова люблю, и Лену, а Глеба мне очень жаль. Как бы хорошо было, если бы он теперь был с нами!

— Ладно, ладно! — с обычной своей грубоватостью прервал Тентенников. — Я тоже любил очень одну женщину — и вот потерял её негаданно. Даже и придумать не могу, как найти её. По-моему, тот, кто никогда не любит, — счастливее, чем мы. Особенно женщин любить сложно…

— Я, кроме Лены, ни одной женщины не люблю и не полюблю вовек, — торжественно провозгласил Ваня.

— Аминь! — сказал Тентенников.

Автомобиль снова помчался по пыльным улицам Эмска. На окраине чернели срубы, дымные и закоптелые, как после пожарища. Начали здесь люди строиться до войны, да так и забросили недостроенные дома, словно чувствовали, что не скоро вернется старинное житье в заросшие травой переулки.

Конники в развевающихся бурках скакали по проселку. Заслышав рожок автомобиля, кони шарахнулись в сторону. Конники махали нагайками и кричали что-то вдогонку, но Тентенников уверенно вел машину, и по заросшим вербой пригоркам быстро домчался автомобиль до станции.

— Не иначе, как Грымжа тут хозяйничает, — сказал Быков, показывая на людей в бурках и черных плащах, суетившихся на перроне.

— Он, на самом деле он! — промолвил Тентенников, выходя из машины и оглядываясь по сторонам.

Ваня остановился возле кипятильника. Кто-то прислонил к баку притащенное с огорода чучело, и отрядники Грымжи развлекались, как могли: шашками рубили они сшитого из разноцветных лоскутков урода.

— Соскучились, небось? — сказал Грымжа, щуря темные глаза и постукивая стеком по лакированным голенищам сапог. — В отлет собрались? Не надо шутить, бей его, да и только! Слéтчивей нас на свете нет никого. Скоро чужое гнездо покинем, в родное полетим. А где гнездо свое будем вить — вовек никому не скажем.

Заметив летчиков, он нахмурился, покачал укоризненно головой, сплюнул сквозь зубы и прошел мимо, тяжело громыхая по деревянному перрону подбитыми железом каблуками.

— Ой, сердит! — ухмыльнулся Тентенников. — Поглядишь на него — и голову потеряешь. Вдруг да учить станет!

— Ничего, дождется еще, что самого будут стеком по морде бить, — засмеялся Быков.

Услышав смех, Грымжа обернулся, снова сплюнул сквозь зубы и носком сапога растер плевок, словно хотел показать, что так и всех своих супостатов тяжелым сапогом раздавит.

— Было похожено тут! — вздохнул Тентенников. — Каждый день сюда приходил, ждал, не появится ли вдруг, не приедет ли моя женушка…

Он нахмурился, замолчал, сердито зашагал по перрону. Издалека донесся свисток паровоза, взлохматилось над ближним перелеском искрометное облако дыма и пара, ожил захолустный вокзал. Отрядники Грымжи отовсюду сбегались к кипятильнику, кто-то уже выстрелил вверх для острастки, и конник в развевавшемся по ветру черном плаще скакал по длинному деревянному перрону, размахивая нагайкой и горланя непристойную частушку.

— Видишь? — спросил Быков.

— Крепко он ругается, слышу! — ответил Тентенников.

— Не то, — торопливо сказал Быков, — на вокзале никого нет, кроме этой шпаны. Теперь Грымжа хозяин вокзала, а может быть — и всего города. Белые от Эмска верстах в пятидесяти, не больше. Вот и представь, что Грымжа вдруг объявит себя хозяином города, нападет на нас и на коменданта.

— С него станется…

— Он самолеты наши тогда загубит…

— Придется мозгами пораскинуть, — задумчиво протянул Тентенников.

— Надо любой ценой отсюда вывезти людей и нашу технику…

Состав уже подошел к перрону, но, не останавливаясь, прямехонько вкатился в тупик на запасные пути. Тотчас с криком и воем бросились к поезду отрядники Грымжи. С поездом никто не приехал, кроме нескольких кондукторов, и большинство теплушек было запломбировано. Предчувствуя легкую добычу, Грымжа самолично сорвал пломбу с почтового вагона, вскарабкался по широким ступенькам. Он недолго оставался в вагоне и минуты через две появился в тамбуре с лицом, искаженным злобой.