Виссарион Саянов - Небо и земля

— А вы будто бы не знали? — грубо спросил Тентенников. — В ваши-то годы можно было бы больше знать и поступать умнее…

— Перестань, Кузьма, — просил Глеб. Но волжский богатырь точно ошалел вовсе.

— Жизни не понимаете, вот что… Грубого слова боитесь. И где? На фронте!

— Мог погибнуть! — повторила Наташа, взяла руку Глеба и поцеловала её.

До тех пор пока Наташа не уехала из отряда, Васильев сказывался больным и не выходил из халупы. Мария Афанасьевна ходила на прогулку одна и с опаской смотрела на дом, в котором жили летчики: Васильев такое рассказал ей о Тентенникове, что она особенно боялась встречи с этим, по словам Васильева, озорным и сварливым человеком, который ни бога, ни черта не боится, а под пьяную руку бывает и скор на расправу…

Проводив Наташу, Глеб и Быков возвращались на аэродром пешком. Сняв фуражку, приглаживая подстриженные ежиком светлые волосы, Глеб снова заговорил с приятелем о вчерашней встрече с женой.

— Я с самого начала знал, что она еще вернется ко мне. Знаешь, чем больше я думал о ней, тем сильней становилась моя уверенность. Когда люди привыкают друг к другу, они чувствуют все с полуслова. И вчера стоило мне увидеть Наташу, как мы сразу продолжили разговор, оборванный полгода назад, в день её первой встречи с Васильевым…

— Тентенников говорил, что на ней лица не было, когда она пришла.

— Нелегко ей было…

— Когда ты к ней поедешь?

— Ты ничего ровнешенько не понял, — смутился Глеб. — Мне незачем теперь так часто к ней ездить.

— Но остаетесь же вы мужем и женой…

— Это кончено. Мы стали зато еще большими друзьями.

— Только друзьями?

— Да, да, только друзьями. Она сегодня рассказала мне историю своих отношений с Васильевым…

— Он чем-то обидел её, — сказал Быков, вспоминая сцену, свидетелем которой был на днях.

— Она и о том сказала… И знаешь, теперь, когда с личным моим покончено навсегда, я как-то легче стал чувствовать себя, веселей, свободней…

— Иначе еще повернется жизнь, — не зарекайся…

— Нет, ни за что, ни за что, — взволнованно сказал Глеб. — Ты знаешь, между нами не просто чужой человек встал. Тут гораздо сложней. Разве не чувствовал ты, что нынешняя война не только физически уничтожает людей, — она иных и внутренне калечит… Вот и с Наташей так случилось: внутренне надорвалась она. Силы в ней не хватило. Она видела каждый день раненых, слышала стоны умирающих и чувствовала человеческое страдание, окружающее её. Что должна была она сделать? Или осудить нынешнюю жизнь, со всей её ложью, или закрыть глаза на все. У неё не хватило силы осудить, а закрыть глаза — вот именно, понимаешь ли, закрыть глаза — помогла встреча с Васильевым. А теперь она стала иначе мыслить, и Васильев стал ей враждебен. Она поняла его лживую, мелкую душу, почувствовала, что за его вечной усмешкой таится пошлость и циническое отношение к жизни…

— Сложная механика! — вздохнул Быков. — А я не понимаю. Я могу полюбить только раз в жизни. Ведь нет ничего лучше чистой любви — до старости, до смерти… Взяться однажды за руку — и так идти до конца…

— Вернуться друг к другу мы не сможем теперь. А дружба останется. Ведь дружба-то была же у нас! — вскрикнул Глеб и снова заговорил о Наташе. — Она с дороги сбилась. Наваждение негаданно приходит, — стоит только оступиться — и жизнь сломана. Я знал, что Наташа с ним порвет, грязный он, звериного в нем много, пошлого. Правда ведь, после того, как с ним поздороваешься, всегда хочется руки вымыть?

— Ну, а как ты после вчерашнего? — переводя разговор, спросил Быков.

Он поднял руку, показывая на небо. Глеб, прищурясь, разглядывал синюю чистую высь, взметнувшуюся над перелесками и взгорьями.

— Оба мы были вчера на волоске от смерти.

— И будем еще не раз, — ответил Быков. — Вот мы трое сдружились когда-то, с тех пор неразлучными стали — ты, Тентенников, я. А надо ведь прямо смотреть правде в глаза: кому-то из нас суждено когда-нибудь разбиться первым.

— Я о разлуке стараюсь не думать.

— Я тебе просто скажу: как бы я ни был опытен, как бы далеко позади ни остались дни ученья, каждый раз, подымаясь в небо на машине новой системы, я неизменно испытываю чувство человека, впервые совершающего полет.

— Хорошее чувство. Чем сильней ощущение вечной новизны, тем лучше летчик. Какое молодое волнение всегда испытываешь, подымаясь в воздух, — ведь порой начинает казаться, что ты и машина — одно живое существо!

— Ты прав, и если через много лет, думая о нас, кто-нибудь скажет, что вот-де какие были несчастненькие, умные люди ему не поверят. Ведь счастье-то мы знали и в самую трудную пору. Как радостно чувствовать свою силу в полете! И потом, ты знаешь, мне кажется, недолго ждать поры, когда изменится вся жизнь…