Людо Зубек - Доктор Есениус

Мириам переносят на кровать, мать укрывает ее одеялом.

На бледном лице девушки следы страшного изнеможения, но искаженные страданием черты постепенно проясняются. Мысль о том, что самое страшное уже позади, помогает ей прийти в себя.

На дворе уже глубокая ночь. И Есениус чувствует себя очень усталым. Он старательно умывается теплой водой, потом переодевается и в завершение чистит инструменты. Одновременно он думает, что делать дальше. Если идти домой, то надо будить рихтара [31] Рихтар — городской староста. и добиваться от него разрешения открыть ворота Еврейского города. Придется объяснять, почему он задержался так поздно в гетто, и тогда завтра об этом будут знать все.

— Вы хотите идти домой сейчас? — спросил раввин. И, не дожидаясь ответа Есениуса, предложил: — Вам лучше переночевать у нас.

Хозяева проводили его в небольшую комнатку, рядом со спальней Мириам. Доктор будет поблизости на случай, если ночью больной потребуется помощь.

Проснувшись через несколько часов, Есениус решил зайти к больной и узнать, как она себя чувствует. Он нащупал на столике кресало и трут и стал высекать огонь, чтобы зажечь свечу.

Звук кресала услыхали в соседней комнате. Там раздался шум отодвигаемого кресла и приближающиеся шаги.

Дверь потихоньку приоткрылась, и раввин вполголоса спросил:

— Вам что-нибудь угодно, доктор?

— Благодарю вас, нет. Я только хотел проведать больную.

— Весьма нас этим обяжете, — поклонился раввин. — Вероятно, рана причиняет ей большие страдания.

Есениус оделся и в сопровождении хозяина пошел к Мириам.

— Рана еще долго будет болеть. Но Мириам мужественная девушка. Не так ли?

Мириам попыталась улыбнуться. Но улыбка получилась такой жалкой, что сердце Есениуса сжалось от сострадания.

Однако состояние больной не вызывало опасений. Он еще раз положил на рану повязку, с новой мазью, и сказал девушке несколько утешительных слов.

— Хотите снова лечь? — спросил раввин Есениуса. — А не лучше ли нам выпить по бокалу вина?

— А вы разве не собираетесь спать? Я бы не хотел лишать вас отдыха, — ответил Есениус, который уже выспался и чувствовал себя бодрым. Бокал вина был бы сейчас как раз кстати.

— Мы привыкли в пасхальную ночь не спать. Беседуем до самого утра.

Раввин распорядился, чтобы в комнату, где спал Есениус, принесли кувшин вина и два бокала. Когда это было выполнено, он прикрыл дверь, показывая этим, что не хочет вести разговор в присутствии своих домашних, и сел за столик напротив Есениуса.

— Иегова не дал нам провести пасху беззаботно и весело, так, как положено проводить этот праздник. Это наказание за то, что мы служим ему не так, как следовало бы.

— Если речь идет о вас, высокочтимый рабби, то я думаю, что это обвинение к вам не относится. Слух о вашей богобоязненной жизни и религиозном усердии исключает всякую мысль о том, что вы могли уклониться от своих обязанностей.

— Сегодняшний вечер еще долго будет служить темой моих размышлений, — задумчиво произнес раввин.

— Вы упрекаете себя, что пригласили иноверца? — спросил Есениус, зная, как трудно было раввину решиться на это.

— Нет, нет, — быстро ответил раввин, — я вам так обязан, так бесконечно благодарен за то, что вы пришли, но… Не знаю, поймете ли вы меня… Пожалуй, лучше всего об этом не говорить…

— Вы можете смело говорить со мной, рабби. Я постараюсь понять вас. Не бойтесь меня обидеть.

Раввин еще с минуту колебался, но наконец заговорил.

Он словно пытался оправдаться в собственных глазах.

— Я весьма согрешил перед своим господом, что не удовлетворился его решением и пошел по недозволенному пути, стараясь изменить это решение.

Он облокотился на стол и закрыл лицо руками.

Есениус не нарушал его раздумий. Он терпеливо ждал.

— Я подпал под влияние слабости и делал то, что мне нашептывали опасения деда, беспокоящегося за жизнь внучки, а не то, что диктовали мне обязанности раввина.

— Значит, вы сожалеете, что позвали меня? — спросил Есениус.

— Нет. Еще раз повторяю вам, что нет, — сказал раввин и посмотрел на Есениуса влажными глазами. Потом горячо продолжал: — Не жалею даже сейчас. Но это и есть самое страшное. Я знаю, как должен был поступить, когда Левенштейн отказался прийти. Если бы речь шла о другом человеке, а не о Мириам, я бы без колебаний сказал: «На все воля божия. Не смейте идти против нее. Если господь решил, что она будет жить, — значит, выдержит все, что угодно. А если решил призвать ее к себе — все будет напрасно». Но я позвал вас. Я распорядился, чтобы вся моя семья осквернила праздник физическим трудом. Все это я совершил и при этом не чувствую сожаления, что поступил именно так. Вы меня понимаете?