Людо Зубек - Доктор Есениус

Есениус понял и другой намек — канцлер упомянул о своей большой занятости важными государственными делами. «Ты не должен бояться, что я отниму у тебя много драгоценного времени. я тотчас же уйду, дай только сказать, зачем я пришел», — так подумал он про себя, вслух же сказал:

— Я благодарен случаю, который привел меня в прекрасную Прагу и дал мне возможность выразить мое почтение и преданность вашей милости.

Цветистое приветствие Есениуса не преминуло дать плоды. Лобковиц ответил признательной улыбкой. Однако при этом он пытливо взглянул на Есениуса, как будто хотел убедиться в искренности его слов. Такие слова могут скрывать и насмешку. Но Есениус на службе при курфюрстских дворах научился придворному этикету не только в речи — он постиг и мимику.

— Мне чрезвычайно приятно, что вы, пребывая в Праге, вспомнили и обо мне, — ответил канцлер. — Жизнь разбросала по разным углам Европы наше падуанское товарищество, а как отрадно изредка встретиться хотя бы с одним из прежних друзей!

Когда канцлер признал, таким образом, их общее прошлое, Есениус поклонился. Слова Лобковица означали не более того, что он слегка поднял забрало своей неприступности. Канцлер был осторожен. Он уже знал, по какому делу прибыл Есениус в Прагу, был осведомлен и о намерении университета устроить публичное вскрытие. Оба дела — спор о наследстве и прошение о вскрытии — застряли среди бумаг его канцелярии. Разумеется, Есениус явился не за тем, чтобы отдать ему визит вежливости, — ясно, что пришел он по какому-нибудь из этих двух дел. Поэтому Лобковиц не торопился выказать гостю свою дружбу. Пусть просит. Канцлер наслаждался встречей, потому что в Падуе при их довольно близком знакомстве он никогда не мог простить Есениусу его гордости. Мелкопоместный дворянчик — и при этом все время выставлял свое рыцарство. Подумаешь — венгерский рыцарь! Он воображал себя равным ему, Лобковицу. И Лобковиц не мог с этим примириться. Еще тогда, в студенческие годы, он видел довольно существенную разницу между этими званиями — рыцарь и потомок одного из первых дворянских родов в Чехии — и нынешнее посещение доктора рассматривал как удовлетворение своего давно уже раненного тщеславия. Если бы канцлер спросил Есениуса, что привело его в Прагу, то, конечно, облегчил бы его положение; но нет, он не сделает этого. И он намеренно предложил вопрос, который должен был еще дальше увести разговор от предмета, интересующего Есениуса.

— Видитесь ли, магнифиценция, с кем-нибудь из наших бывших сотоварищей? Есть ли у вас какие-нибудь сведения о наших падуанских профессорах? Когда управляющий художественных коллекций его императорского величества отправляется в Италию, я всегда настаиваю, чтобы он останавливался в Падуе…

— В таком случае, ваша милость располагает не меньшими сведениями, чем я, — вежливо ответил Есениус. — Я узнаю кое-что о Падуе только тогда, когда из тамошнего университета в Виттенберг возвращается какой-нибудь студент. В Италии я не был с тех самых пор, как завершил учение.

— Конечно, работа в университете утомляет вас…

«Отчего он не спрашивает, зачем я к нему пришел? Играет мною, точно сытый кот своей добычей», — думал про себя Есениус, и его раздражение росло с каждой минутой. Он не требует от Лобковица никаких милостей. Ведь о наследстве он решил не упоминать. Но другое дело анатомическое вскрытие — тут нет никакой личной заинтересованности, речь идет об интересе университета. Следовательно, опрометчивость может повредить.

Солнце проникало в комнату сквозь большие трехстворчатые окна, заливая все золотым сиянием. Пересеченный узором переплета оловянной рамы квадрат света падал прямо на большой гобелен, занимающий всю стену. Это было драгоценное творение парижской гобеленной мануфактуры. Даже не верилось, что все это не написано кистью художника, а выткано из тончайших цветных нитей.

Есениус невольно припомнил кабинет императора. Ничего похожего! Там, казалось, царит вечный полумрак, тут все залито светом, во всем кипучая жизнь.

Да и одежда канцлера отличалась элегантностью. Желтый камзол с дорогими брюссельскими кружевами на груди и у запястий был украшен белоснежными плоеными брыжами, окружавшими голову, как широкие листья — цветок водяной лилии. Отлично отшлифованные топазы в золотой оправе служили камзолу пуговицами. Коричневого бархата панталоны в многочисленных сборах, расшитые полосами белого шелка, доходили до половины бедер. Ноги Лобковица, сильные и мускулистые, были обтянуты белыми чулками. Пряжки желтых сафьяновых туфель были осыпаны драгоценными камнями.