Людо Зубек - Доктор Есениус

Множество раненых валялось прямо на полу и не только в палатах, но и в сенях и в коридоре. И многие еще сидели или стояли, прислонившись к стенам, тупо глядя перед собой. Есениус и Вавринец с Зузанкой вынуждены были перешагивать через тяжело стонущих раненых, прежде чем проникли во внутренние покои госпиталя.

Там они нашли доктора Борбониуса в белом фартуке, с засученными рукавами.

— Слава тебе, господи! — приветствовал он вошедших. — Как вы тут нужны!

И они немедленно приступили к работе.

У них не было времени готовиться к каждой операции так, как этого требовали правила.

— Двоим придется отнять ноги и одному руку, — объяснил доктор Борбониус. — Я один не хотел приниматься за это…

У них не было под руками усыпляющих средств, не было даже водки, чтобы напоить раненых перед ампутацией, и пришлось самые тяжелые операции проводить при полном сознании пациентов. Им затыкали рот пробковым кляпом с дыркой для воздуха, и Зузанка завязывала им платком глаза, чтобы они не кричали от боли, не волновались еще больше при виде крови.

Когда покончили с самыми тяжелыми, они минуту отдохнули. Но со всех сторон слышались стоны и вздохи.

— Есть тут, кроме меня, кто-нибудь из мораван? — кричал солдат с обвязанной головой. — Где все мораване?

Солдаты-чужеземцы не понимали его вопроса, а те, кто понимал, не хотели отвечать. Есениус уже слышал о том, как геройски сражались мораване: прижавшись к ограде, а потом к стенам виллы Звезда, они сражались до последнего дыхания. Ни один не сдался… Геройски умирали они под ударами намного превышавших их числом врагов, как под мощными взмахами косца один за другим через равные промежутки времени падают широкие закосы травы. Благодаря случайности или недосмотру страшного косца этот один колос остался на корню, одна человеческая жизнь сохранилась, и теперь в жестоком одиночестве последний мораванин зовет своих товарищей.

«Возможно, что смерть пощадила его для того, — подумал взволнованный Есениус, — чтобы он возвестил о геройской гибели своих братьев, повторивших подвиг спартанцев у Фермопил…

— Naar huis! Breng me naar huis! Ik wil te midden van de mijnen sterven. Домой! Отвезите меня домой! Я хочу умереть среди своих! — стонал какой-то усатый голландец с рассеченным плечом.

С другого конца палаты слышались жалостные вздохи изрубленного француза:

— Меs pauvres enfants! Меs pauvres enfants! Бедные мои дети, бедные мои дети!

В бурной и полной приключений жизни, которую вел наемник, он, наверное, не раз забывал, что женат и имеет детей. Но теперь, в час страдания, когда он уже почувствовал на себе ледяное дыхание смерти, он вспомнил о близких и жалобно застонал.

— Wasser! Dieser Durst, dieser schreckliche Durst! Воды, хочу пить! Дайте пить! — шептал другой, с блуждающим взглядом и пылающим жаром лицом.

Достаточно было Зузанке взглянуть на его потрескавшиеся губы, чтобы она сразу поняла, чего он просит, и поднесла ему кружку.

Больше всего беспокоили ее двое. Они были явно моложе ее, но война отметила их уже на всю жизнь.

Одному только что отрезали ногу. Когда Зузанка подошла к нему, он заговорил умоляюще:

— Nem akarok meg meghalni! Не хочется умирать!

Как будто он просил отогнать от него смерть; как будто в ее силах было сохранить ему жизнь. Но Зузанка не понимала его слов. Он был венгр, и никто из его соседей не понимал его. Раненых венгров в госпитале почти совсем не было. Все скрылись, как только разгорелся бой.

Другой, светловолосый, красивый, повторял только одно слово, которое все понимали; и, однако, по этому слову нельзя было определить, к какому народу принадлежит он.

— Мама! Мама! — стонал он с отчаянием.

У него была горячка, пуля застряла в животе. Он уже не отдавал себе отчета, где находится, потому что, когда Зузанка приложила к его горящему лбу влажные салфетки, он прошептал с благодарностью и облегчением:

— Ох, мама!

Врачи работали без отдыха, и Зузанка помогала им. Там, где они не могли помочь своей наукой, прикосновение женской руки успокаивало боль.

Перед рассветом, когда они уже сделали все и могли некоторое время отдохнуть, Вавринец опять попросил Есениуса:

— Уходите, ваша магнифиценция. Еще есть время.

Есениус устало улыбнулся и покачал головой:

— Я не могу оставить университет… Не могу оставить этих несчастных… — и показал на десятки страждущих вокруг.

Вавринец больше не просил его уходить.

А когда в обед они вернулись в Главную коллегию, по дороге повстречались им первые императорские солдаты, вторгшиеся в Прагу. Вавринец промолвил грустно: