Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга первая)

Животным было не легче. Не одна верблюдица потеряла своего верблюжонка, кобылица — жеребенка, коза — козленка. И теперь они рычали, блеяли, кричали на разные голоса.

Я шагал в толпе незнакомых людей, и даже глядеть по сторонам не хотелось. Что сейчас творится дома? Конечно, отец и мама давно вернулись с похорон, мать отправилась за мной к бабушке Донди, а там… Мне было страшно вообразить, как мать рыдает от неутешного горя, как слезы текут по окаменевшим скулам отца. Сердце у меня леденело от острой тоски — я предчувствовал, что навсегда покидаю родину и больше, верно, не увижу никого из моих близких.

Чем дальше нас гнали, тем труднее становилось идти. Горы кончились, мы брели сначала степью, потом песками. Обувь, у кого какая была, вся истопталась, порвалась, теперь все пленники шли босые. На ногах появились мозоли, ссадины, открытые кровоточащие раны. Наши новые хозяева, видимо, дорожили пленниками! многих, утративших силы, с израненными ногами, они сажали на верблюдов и лошадей. Но если видели, что человек все равно слабеет, чахнет, тогда без малейшего сожаления бросали прямо на дороге, без глотка воды а крошки хлеба — на верную и скорую смерть.

После нескольких привалов люди немного поосвоились, пригляделись один к другому. Я старался не отставать от тех, к кому немного привык. Скоро заметил: неподалеку от нас шагает человек средних лет, чем-то непохожий на окружающих. Красивый, с правильным лицом, большими черными глазами. Приходилось ему не легче, чем всем, но он старался не выказывать усталости, держался бодро, прямо; и я видел, что облик его, осанка, все поведение ободряют его товарищей по несчастью. Незнакомец этот был общителен, приветлив со всеми; даже с аламанщиками, нашими мучителями, он разговаривал с таким достоинством, что те робели перед ним. На привалах он всегда что-нибудь рассказывал, а остальные слушали его, и лица у них были особенные, как будто посветлевшие. Наконец и мне удалось послушать, Оказалось, незнакомец читал стихи. Не все я тогда понимал, а хорошо делалось у меня на душе. Помню, как-то раз помолчал он, обнял за плечи одного, другого из своих товарищей и говорит:

— Не надо печалиться, братья! Поверьте, я много в этом мире повидал: ничего не вечно. Придет другое время. Тосковать, жаловаться, плакать — значит, приближать свою гибель… А если сейчас перетерпим, выстоим, то ведь не на смерть же нас ведут — хуже не будет. Еще и родину увидим, пусть хоть не каждый из нас…

Эти его слова я запомнил крепко. Тогда же спросил одного из наших: кто, мол, это? Он мне говорит:

— Это Зелили, поэт. А его настоящее имя Курбан-дурды, он племянником доводится Махтумкули.

Про Зелили я прежде не слыхал. А про Махтумкули вам бабушка Донди рассказывала, и отец знал его песни.

Давно уже шагали мы пустыней, среди песчаных барханов. Идти здесь было особенно трудно — вязли в песке босые натруженные ноги. Солнце печет не по-зимнему. И тоска, скорбь на душе… Как-то однажды нам встретилась стайка жаворонков: то рядом с нами усядутся на бархан, то вьются в небе над головами. Вспомнились мне тогда сказки бабушки Донди, в них говорилось, что порой люди могут превращаться в животных, птиц. Подумалось: а вдруг это вовсе не жаворонки, а паши односельчане и среди них — мои отец и мять? Проведали, что враги гонят нас на чужбину, и полетели выручать… Даже дух захватило от сверкнувшей надежды…

А спустя день-другой барханы пошли уже не такие высокие да унылые — показались кустарники. Дальше потянулись между барханами просторные такыры, а вот уже и селенье виднеется. Приободрились несчастные пленники. Аламанщики тоже повеселели: горячат копей, перекликаются, песни заводят. На одном из привалов видим: скачут конных с полсотни от селенья прямо к нам, бунчуки на копьях развеваются. Во весь опор несутся мимо нас, а им навстречу — другие, тоже с бунчуками. Встретились, остановились, о чем-то переговорили. Из той группы, что двигалась позади нас выехал вперед всадник на гнедом коне. Халат на всаднике выгоревший, хивинский и папаха черная низкая, кверху заостренная. Но оружие — не как у всех. Сабля в серебряных ножнах, а на рукояти драгоценные камни так и сверкают. Два коротких старинных ружья — чешни, одно за кушаком, другое висит на луке седла. Рослый всадник, борода длинная, уже седеть начала. Остановился он впереди всех. Нас подняли, погнали вперед. Тот всех нас внимательно оглядывает, глаза неподвижные, острые, будто у коршуна. Мне страшно сделалось, и любопытство разбирает. Когда прошли мы, опять я нашего земляка спрашиваю, который мне сказал про Зелили: