Сергей Максимов - Путь Грифона

Сказанное не доставило Сергею Георгиевичу удовольствия. Если бы не озабоченный вид Соткина, он бы, наверное, дал словесную оценку бестактности прозвучавших слов. Но Александр Александрович продолжал развивать свою мысль о добровольном и преднамеренном заключении себя в тюрьму:

– Старые каторжане и раньше так поступали. Как только корячилось серьёзное наказание – шли на рынок, воровали какую-нибудь мелочь и на этом попадались. Потом ещё, наверное, может так быть, что я еврей, – уже точно издевался над генералом Соткин. – Евреи в лагерях сразу в гору идут…

От последнего заявления Суровцев если и не растерялся, то его душевная оторопь выразилась в недоумении, которое изменило его, обычно непроницаемое, лицо. Он вкрадчиво спросил:

– То есть как, наверное, может быть, еврей? Я всегда считал, что ты из забайкальских казаков.

– Из казаков. А фамилия, однако, какая-то и казачья, и еврейская. Казачья фамилия – от сотни. Еврейская фамилия – от сотенной купюры или от стопки стограммовой. В тюрьме опять же лучше, чтобы принимали за еврея.

Такой высокой степени оригинального мышления Суровцев и вовсе никак не ожидал.

– И что, ты теперь ко мне хуже относиться будешь? – пристально глядя на Суровцева, продолжал Соткин.

Суровцев искренне рассмеялся:

– Я и думать об этом не буду. Не хочу, знаешь ли…

– А вопрос-то серьёзный. Я матушку свою спрашивал… Кто? Откуда? Я же любопытный. Что-то всегда в семье недоговаривали… Я же чувствую…

– Ну, в Сибири во многих семьях о своём происхождении недоговаривают. Через Томск людей на север сейчас баржами везут. Что ты думаешь, они своим детям и внукам всё расскажут? А которые за триста с лишним лет сюда в кандалах, пешком пришли? Так они всё о себе своим потомкам и рассказали! Потом и в одной семье могут быть разногласия по, казалось бы, самому простому вопросу. Мои тётушки покойные никак не могли прийти к единому мнению об участии моих дедов и прадедов в восстании декабристов. Потом посмотри, как за какие-то годы исчезли в России такие фамилии, как Корнилов, Деникин, Врангель. Почему исчезли – объяснять излишне…

– Почему?

– Сменили люди фамилии. Не хотят, чтобы их роднёй врагов народа считали…

– Сергей Георгиевич, а ты сам, по совести говоря, кем себя ощущаешь? Немцем или русским? – вдруг совсем огорошил Суровцева собеседник.

– Если я крещён как православный, то кто я?

– Точно. А я всё голову ломал, чего большевики так попов не любят? А вот поэтому и не любят. Православие – это же завод для производства русских. Православный – значит русский. А русский – значит православный. Толково придумано.

– Мы с тобой русские офицеры. Это даже больше, чем просто русский. Пётр Первый, говорят, сказывал своему шотландскому другу: «Русский тот, кто Россию любит и Россию защищает».

– Одно точно я знаю, – вздохнул Соткин, – для чего-то мы были сильно нужны, если новая власть нас как кротов изводит. Тысячи полторы нашего брата опять под заговор подгребли… Не мотайся я по северам, а ты не имей дело с немыми – нас с тобой давно бы оприходовали…

– Всё так, – согласился Суровцев, – но с хождением по тюрьмам ты пока не спеши.

– Почему?

– Время чуть позже придёт. Я даже скажу когда…

– Когда?

– Через три года.

– Сейчас тридцать четвёртый… В тридцать седьмом, что ли?

– Да.

– Почему?

– Двадцатилетний юбилей переворота. Они свой юбилей как-нибудь особенно отметят.

– А как они десятилетие в двадцать седьмом году отметили? Я что-то не припомню.

– Троцкого из страны выставили, – напомнил генерал.

– Слушай – точно. А если знать, что за три года до этого Ленин преставился, – вслух рассуждал Александр Александрович, – то в нынешнем году кто-нибудь наверху должен копыта отбросить… Десять лет со смерти прежнего вождя. Юбилей, как-никак…

Оба недобро рассмеялись.

– А ещё к тридцать седьмому году из лагерей и тюрем будут возвращаться те, кто сел на большие сроки в конце двадцатых и уже в начале тридцатых, – продолжал развивать свою мысль генерал.

– И то правда, – согласился бывший капитан, – по закону о колосках опять же срока как раз истекать начнут. Статья как раз от пяти до десяти лет предусматривает… Есть о чём подумать… Хотя, как говорится, поживём – увидим…

Сама отстранённость от строительства нового мира позволяла им рассуждать таким особым образом. Они, действительно, настроились пожить и увидеть. Определяя себе место зрителей, но никак не участников предстоящих событий. А ещё за досужими разговорами они совсем не придали значения прошлогоднему пятнадцатилетнему юбилею советской власти, отмеченному мором населения по всей стране, а не только внутри пенитенциарной системы государства. Точно сама жизнь попыталась им об этом напомнить. Беседу двух соратников прервал протяжный гудок старого колёсного парохода, который вытягивал в речной фарватер баржу, набитую людьми. Суровцев и Соткин молча наблюдали, как суда, подгоняемые течением, скользили по центру реки мимо дебаркадера пристани.