Аркадий Савеличев - Савва Морозов - Смерть во спасение

— Ай-ай-ай! Кто обидел моего хозяина?

Рука его привычно легла на рукоять громаднейшего кинжала. Только кивни — любого, ничего не спрашивая, искромсает. Но кто тот любой? Смягчаясь, Савва свою руку сверх на его положил:

— Никто. Просто устал. Кучера не зови, я недалеко, к матери.

Извозчик попался из каких‑то владимирских недотеп, еще не обжившихся в Москве. Долго не мог сообразить, как проехать в Большой Трехсвятительский переулок. Он столкнул его на задок пролетки и сам взял вожжи:

— Н-но, окаянец!..

Это могло относиться и к мерину, и к незадачливому извозчику. Тот ни жив ни мертв торчал на барском месте.

Прекрасное было зрелище! Сам Савва Морозов с вожжами в руках трясется на какой‑то дохлой кляче! Как назло, и знакомые попадались. Снимали шляпы и с удовольствием шли дальше, чтобы разнести очередную сплетню. Немудрено, если уличные мальчишки будут кричать, размахивая завтрашними газетами: «Читайте новости! Савва Морозов разорился!»

Но каково, каково?..

Давно он не видел мать в таком радужном настроении. Под этим впечатлением, еще и не зная причины, вдруг начал рассказывать:

— Костеньку Алексеева встретил. Нижайший поклон вам, матушка, передает.

Она всплеснула пухлыми, наодеколоненными — от всякой заразы! — руками:

— Костенька? Давно ли я вас, бузотеров, на детских балах ругала?

— Давненько, маменька. Годков двадцать, атои более. — улыбнулся сынок, садясь рядом с ней на диван. — Константин уже при хороших, даже роскошных усах. Женить давно пора!

— Пора, сынок, пора. Неужто холостует?

— Да еще как! — двусмысленно усмехнулся Савва, вспомнив, какая череда актрис проходит перед ним каждый вечер. — Все дела, дела у него.

— Да не бездельем же Алексеевы занимаются. Столько заводов‑то!.. Ты не порушил с ним прежние связи?

— Даже укрепляю, — язвил он уже вовсю, недоумевая: «С чего это у нее такое настроение?»

Загадку разрешил братец Сергей, который возник в сумрачных покоях матери истинно французским франтом.

— Смею доложить, дражайшая матушка, что сейчас художник Серов с вашим любимым Левитаном.

— Любимым, любимым. Чего скалишься?

Смех разбирал и старшего брата. Он уже догадывался об истинной причине сегодняшнего настроения. Наконец‑таки! Портрет, давно заказанный Серову, видимо, закончен. Что‑то видела на холсте Мария Федоровна, о чем‑то догадывалась, но ждала мэтра с нетерпением. Портретов с нее никогда еще не писали. У покойного Тимофея Саввича был портрет, на нем он как живой, как вылитый, во всем своем суровом величии. Как же не порадоваться сыновьям, которые решили для внуков мать увековечить? Долго ли она еще протянет? Сыновья худо-бедно запомнят, а что вспомнит та же Люлюта, которая знай писает в пеленки? Нет, не узреть ей бабушку живьем. Мария Федоровна любила и поговорить, и подумать о смерти.

Но времени ни на разговоры, ни на долгое раздумье ей не дали. Братец Сергей ведь наверняка приехал вместе с мэтрами и заскочил наперед, чтобы подготовить матушку. Старшего брата он и не ожидал встретить, а тут все так удачно сошлось. И настроение, и слишком уж деловой брат, и предвкушение вполне законной выпивки. Из кухни то и дело высовывались кухарки, которые спрашивали то про индейку, то про расстегаи, то про квасок. Было чему улыбаться! Это Левитану‑то квас? Да и сам мэтр Серов не одними же квасами пробавляется, хотя и в возрасте солидном. Савва Тимофеевич жалел о невыкуренной папироске, не говоря уже о сигаре. Какие тут сигары! Лампады пылали, ладан голову кружил, лики святых сурово вопрошали: «Не одумался ли ты, человече?» Да и монашки, как мыши, шуршали по углам. Или старели они слишком быстро, или молодых мамаша меняла под свою стать — не на кого было глянуть, вот беда. Знакомых Савва Тимофеевич что‑то не примечал.

Впрочем, опять же и про это додумать не дали. Монашеские сухонькие ручки распахнули двери на обе половины, и, закрытый белым холстом, всплыл портрет. По бокам его шли, собственноручно держа, мэтр Серов, одетый парадно, при галстуке, и шалопай Исаак Левитан, в рабочей блузе, испачканной красками. Что он, кисти о брюхо вытирает?

Следом какой‑то подмастерье нес художественную треногу, которую сами‑то мэтры уважительно называли мольбертом. Надо полагать, не везли же от Серова — в саду, из мастерской Левитана, предусмотрительно прихватили. Ножки были залиты вином, да и изгвазданы порядочно: то ли пробки на подставке вышибали, то ли селедку какую рубили. Но поставили треногу в красный угол, под лампады. Водрузили портрет. Левитан сдернул покрывало, а мэтр Серов взял свечу и осветил открывшийся лик. И все это при полнейшем молчании, при гордо вскинутых головах. Гордость читалась на восточном лице Левитана. Он уже ходил в российских знаменитостях, да и было за что. Удостоился даже чести показывать Марии Федоровне свои пейзажики с церквушками над великой, покойной рекой как извинение за свои шумные безобразия — на задах морозовской усадьбы бывала ведь и его художественная невоздержанная братия. Под покровительством матушкина любимца даже это сходило с рук.