Аркадий Савеличев - Савва Морозов - Смерть во спасение

— В брюхо, кажись.

Дверь уже сама с испугом, со стуком захлопнулась. Поволоклось-потащилось по тем же переходам в обратную сторону, затухая. В скором времени — и открыто — торопливый топоток, женский:

— Жив ли ты, Саввушка?!

— Жив! — Злым смехом отделался, дулом браунинга приподнимая шпингалет. — Спасибо за гостеприимство!

Что отвечали — уже не слушал.

Та же злость и на дорогу с незнакомых задворий вывела. Эк, дурень! Занесла же нелегкая в эти дебри!

Но он и полверсты не прошел, как из‑под завеси елей знакомо проокало:

— Погоди, Савва Тимофеевич. Подвезу и обратно. Меня не послушался?..

Темно, а чуялось, как скалился развеселый газетчик.

— Прозяб я в этом окаянном лесу. Самое время выпить.

Чего уж там, выпили, сидя на мягко потрухивающем сене. Лошадиную голову нечего было вожжами морочить. Животина лучше людей разбирала дорогу.

А неделю спустя Савва Тимофеевич Морозов и Николай Александрович Бугров как ни в чем не бывало стояли в воротах Нижегородской промышленной выставки, под роскошной триумфальной аркой. От нее к подъездной дороге вел широкий красный ковер. По бокам ковра цвели изумительно свежие розы — пунцовые, обливанно белые и сизовато-темные; расположены они были так переливчато, что с нагорья открывался вид на российский флаг, слегка продуваемый ветром. Цветы, конечно, с низовий Волги привезли скорым пароходом. В дубовых кадках, обложенных льдом. Просторные ледники были по всей Волге, в глубочайших погребах, иначе что делать с рыбой? Конечно, и рыбы всякой понавезли много — эк сколько петербургских оглоедов ожидалось! — но женские восторженные всхлипы все‑таки на розы лепестками опадали:

— Ах, милые, я ничего такого не видывала, даже бывая в Крыму!

— Говорят, из Персии?

— Говорят, эмир бухарский прислал?

— Да он здесь ведь, в свите государя!

— Что у него, услужителей нет?

Среди этих женских прихотливых лепестков и голосок Зинаиды Григорьевны опадал:

— Ах, не оплошал бы мой Савва Тимофеевич!..

Савва Тимофеевич досуже любовался женой, по праву вставшей в первый ряд. Нет, не зря было столько хлопот с нарядами, женскими прическами и причиндалами! Даже среди первостатейных дам она выделялась. Супружница вездесущего Витте по сравнению с ней выглядела сероватой утицей. Может, прошиб пройдоха Витте, умыкая за двадцать тысяч жену проигравшегося неудачника?.. Ехидничая, он забывал, что и сам точно так же умыкнул свою Зинулю. да еще от родича, такого же игрока!

Топтаться под триумфальной аркой по ковру тоже не самое лучшее дело. От волнения и злости не только разные мысли — нервная зевота забирала. А Бугров еще подначивал:

— Никак по бардачкам погуляли, Савва Тимофеевич? Нижний — город разгульный. Эк нас всех!..

— Да ив лесах заволжских, кажись, неплохо гуляется?

Округлое мордовское лицо Бугрова выражало одно несмываемо-застывшее благодушие:

— В леса-ах!.. Прошу не забывать дорогу, Савва Тимофеевич.

— Да уж не забуду, Николай Александрович.

— Во-во. Я рад, что так пондравилось. У нас ведь и блядство — не в блядство!

Расхаживающий взад-вперед Витте строго было заметил:

— Вы хоть при государе это не ляпните!

— А что, государь — уж и не мужик?

Улучив момент, когда Витте всей своей мощью напер на него, Бугров бесцеремонно похлопал по выпиравшему животу:

— У него‑то бурсак поменьше!

Витте в гневе отошел в сторонку, бросив Морозову:

— Вы‑то хоть, Савва Тимофеевич, не оплошайте!

Внешне он был спокоен и выглядел истинным молодцом. Фрак на нем, сшитый по такому случаю, сидел безукоризненно. Галстук в меру жестковат, но шею не давил. Белые перчатки как литые на тугих пальцах. Туфли отливали лучшим опойковым хромом. Над головой покудесничал парикмахер, слегка припушив и пригладив бриолином вызывающе ершистые волосы. Перед государем не пристало ершиться. Он отдавал себе отчет, что не только же о своей чести заботится — о чести и достоинстве всего промышленного купечества, которое поручило мануфактур-советнику Морозову возглавить их внушительную делегацию и преподнести хлеб-соль.

Хлеб этот купеческий уютно расположился на золотом блюде, рядом с серебряной солонкой, и прикрыт был до времени шито-осеребренной салфеткой, а все это сооружение покоилось на резном ореховом столике. Руки онемеют, если час держать под тревожным взглядом Витте. При соленых шуточках своего брюхастого помощника:

— Выпендриваешься? А твой сраный провожатый тебя же воровским воеводой и обозвал!