Аркадий Савеличев - Савва Морозов - Смерть во спасение

— Наше нижайшее драгому Савве Тимофеевичу! — лбом увесистым до стола. — Нашим немецким друзьям — гутен таг, гутен таг! — Поскромнее, но тоже гулко стукнулся лбом. — Лучшему и величайшему писателю Антону Павловичу Чехову! Где Антон Павлович!

Народ тут был деловой, книжки только расходно-приходные читали. Почти не обращали внимания на высокого, бледного, застенчивого господина в пенсне. Разве что голоса:

— Доктор, что ль, Саввушкин?

— Да, пожалуй, что и личный доктор.

— Ишь его, Морозов наш как царь-государь ездит! Со свитой непременной.

— Даже с немцами!

Немцы тоже на жаре водку хлестали. О купцах и говорить нечего. Да и заводские служащие — рады, что были приглашены хозяином. Где же и попить-поесть, как не за хозяйским столом? Тем более что хозяин подбадривал:

— Ешьте-кушайте! Кто там еще не пьян?

— Да доктор разве что.

— Не нравится, вишь, ему!

У Саввы Морозова и под хмель хватило ума, чтобы не просвещать здешний народ. Если кто и слышал фамилию Чехов, так за столом забыл. Но должность его все‑таки вспомнили:

— Говоришь, доктор? А говорили еще — и писатель?

— А как же Савве без писателя!

— Ну, ежели по письменной части. Делов‑то сколько! Переписка! Бумаги. Кляузы. Жалобы. Письмоводитель, ох, должон быть человек дошлый. Вот у меня, например, семинарист! Знай наших!

— Знаем, а как же. Самое клятое дело — бумаги. Сколько чиновников вокруг них кормится. Хоть в Перми! Хоть в Москве! Хоть и в Петербурге!

Савва Морозов, тароватый хозяин, видел, что Чехов знай одними глазами посмеивается, слушая такие похвальбы в свой адрес. То доктор, а то вот и письмоводитель — возьми их, пермяков!

Столы ломились от рыб метровых, от поросяток цельнозажаренных, от птицы таежной и всякой, а Чехов ел только уху да воду минеральную пил.

Морозов раньше оповестил, чтобы новое здание школы к приезду Чехова готовили и чтобы табличку прибили: «Народная школа имени писателя А. П. Чехова». Но когда на другой день, еще пошатываясь с похмелья, пришли к школе, — кто на ватных двоих, а кто и на четырех спотыкающихся, — крыльца‑то и не оказалось. Школа была, табличка гвоздями пришпандорена к стене, а как залезть на высоченный фундамент, сотворенный из многопудовых валунов? То ли позабыли, то ли не успели. Морозов — знай наших! — полез к высоченно вознесенным дверям по стремянке, кто‑то еще с треском за ним вломился, но Чехов не решился ломать свои длинные ноги. Внизу стоя, слушал приветственную речь управляющего, которому Морозов подсказывал, что говорить. Тот более или менее исправно все озвучил, но тут уж Чехов подпортил, сказав в ответ:

— У вас, Трифон Ильич, костюм не в порядке. Брюки спереди не застегнуты. — Последнее уже шепотом, но ближние‑то услышали.

Савва Морозов даже чертыхнулся, пока управляющий, отвернувшись, искал куда‑то запропавшие пуговицы.

Оживился Чехов только уже поздним вечером, когда ему в беседку внесли лампу и он остался один.

А последующие дни и вовсе рассеяли туман официальных встреч, то бишь купеческих пьянок.

Он сидел на бережке и на все приглашения Морозова — прогуляться или проехаться куда‑нибудь — отвечал с добрым смешком:

— Да что вы, Савва Тимофеевич! Что может быть лучше такой вот рыбалки?

— Без стерлядей‑то?

— Без них, пьяненьких. Право, прекрасное занятие — окунишки. Вроде тихого помешательства, говорю как доктор. Главное, думать ни о чем не надо. Славно!

Савва Морозов подловил его на слове:

— Как вернемся, прошу ко мне на Истру. Путешествие близкое, неутомительное. Конечно, река поменьше, — он широким жестом окинул широченную Каму, — ной на Истре клюет. А не будет клевать — ребятишек в воду запущу: пускай вам на крючок шелесперов насаживают.

— Да ведь, поди, опять губу раздерут?

— Не раздерут, они у меня ученые. Истинные шелесперы!

Савва Морозов щеголял тем, что читывал, читывал студенческого, вечно закрывавшего душу приятеля. Но мог бы и без щегольства: времени мало оставалось, хотя до книжек, особенно дареных, добирался. До Горького, Андреева, Скитальца, ну, и само собой, до Антона Павловича. Тем более, что милая Книппер, полузаброшенная, полунесчастная, полуодинокая жена о выходе всех книг со скрытой грустью говорила:

— Антон Павлович опять счастливо разродился.

— Если бы ребеночком? — как‑то под настроение уже вслух выразил свою давнюю мысль.

Она вздрогнула как под плетью:

— Да, все думаю: если бы у меня был полунемчик, получехончик.