Аркадий Савеличев - Савва Морозов - Смерть во спасение

Пять часов!

Они и спать не ложились. Верхняя палуба, где было несколько гостевых кают, превратилась в отделение «Славянского базара». Покачивало, конечно, но разве под утро в «Славянских базарах» не укачивает?

Официанты не успевали убирать столы, а лихие пассажиры то на палубе, то у кого- нибудь в каюте хохотали на всю Каму. Уж она‑то видела кутил сибиряков да уральцев — да разве таких? Морозову вот в два часа ночи рыбу удить захотелось, а Чехову, прирожденному рыбаку, никак нельзя было отказаться. Он кутался в пальто и с ужасом наблюдал, как по одному лишь слову Морозова рейсовый пароход становится на якорь и капитан приходит с извинением:

— Если качка будет мешать, еще якорей добавим.

У капитана кто‑то там был в заместителях, он охотно присоединился к удильщикам, которым пришлось спуститься поближе к воде.

За удильщиками таскали подносы с самой отменной севрюжиной и осетриной, а им, вишь, своей рыбки захотелось! Никто не замечал, как зябнет писатель, — тот лишь глубже втягивал голову в воротник, поднятый уже до полей летней шляпы.

— Антон Павлович, хотите пари? Сейчас будет клевать самая лучшая на Каме севрюга!

— Да хоть бы окунишко.

— Окунишко мал для таких славных рыбаков!

— Мал, — подтверждал и капитан, отбегая в темноту и шепчась с матросами.

Чехов похмыкивал, усердно хлестал в темноте удилищем. Севрюга им клевать будет! Тоже спьяну? Несмотря на ночной сиверок, его забавляло это неурочное игрище. Да под развеселые‑то песнопения! На пароходе, разумеется, были не только верхние каюты, с отдельным входом на палубу, — существовал и трюм, и разнесчастный третий класс. Оттуда и неслось, выпирало к почетным гостям, как из бочки:

Как стерляг — стервяг

По реке плывет —

Кому в рот пыхнет,

Кому в жопу лягнет!..

Морозов хохотал:

— Эк как у нас! Стервяг!

Чехов в воротник пальто похмыкивал:

— Как всегда. шелеспер какой‑нибудь!

— Да не шелеспер. стерляжкин, мать его, сын!.. Глядите, что тащится?

— Никак утопленник? Тяжеловато, Савва Тимофеевич.

— И у меня, Антон Павлович, чиж — жело!..

Под крики матросов, набежавших с сачками, они заботали по бортам крепкими удилищами. Да и песнопения помогали. От усердия и волнения даже шляпа свалилась с головы Чехова — унесло бы в Каму, не подхвати матросы сачками. Он мало что понимал, по опыту чувствуя, что на крючке бьется рыбина. Да какая!

Из трюмной бочки уже народ повылезал, ликуя и подсказывая:

— Да таш-ши ее, таш-ши!

— Бей по башке чем‑нибудь!

— Ведь уйдет такая орясина!

Матросы не дали уйти и, как по команде, выметнули на палубу два сачка. в которых бились отменные стерляди. Палубу‑то в этом месте подсвечивали, видно было, что за звери морские.

Чехов уже и слов не находил, от смеха задыхался кашлем:

— Знать, выпил много. кх-кх. знать мерещится.

— Не мерещится, Антон Павлович. Проиграли вы пари! Повар! Где повар?

— Проиграл. но повар‑то зачем?

— Проигрыш ваш жарить! Под ваше же шампанское!

Под ликующие крики разбуженных таким содомом пассажиров опять потащили на свою палубу. И тут только кто‑то из матросов вспомнил:

— А Митька с Гришкой‑то не утопли?

— Чего им станется, — был исчерпывающий ответ. — В пьянь уже лежат. У Гришки‑то крючком губу рассекло.

— Да что он, о самом себе вообразил?

— Не сомом, а как приказано было: стервядкой. Дур-рак!

— Сам дурак. Чего кричишь? Велено было тихо.

Но какая уж тишина после всего этого? Получаса не прошло, как подали свежую стерлядочку.

— С уловом, Антон Павлович! — кричал взбудораженный и счастливый Морозов.

Кому, как не ему, пришла мысль о лукавой ночной рыбалке.

Пароход уже тронулся, но теперь и немцы кричали:

— Майн гот, живая рыба!

— Русский писатель ловит такую. такую!..

Название рыбы они позабыли, только разводили полными руками, восхищаясь величиной ночной добычи.

Но Чехов свою рыбу не ел. На вопрос Морозова — что за рыба? — грустно отвечал:

— Стерлядочка-стервядочка, да-а. Но губу‑то матросу зашили?

Нет, он положительно портил послерыбацкое настроение. Даже поддержанное дружным смехом воспоминание о пристани «Пьяный Бор» не сгладило впечатление. Морозов как мог выкручивался перед гостями. А чего лучше — увести разговор в литературные дебри в присутствии такого писателя! Но Чехов на эту ночь был неисправим.

— «Пьяный Бор»? Это примерно как у Горького: «Море смеялось». Переведите нашим немцам. Я не могу. От лукавого это.