Аркадий Савеличев - Савва Морозов - Смерть во спасение

— Ну-ну, Паханя. Не видишь, выпимши приятель?

Художника‑то оградил, но тут уже и игроки прозрели. Карты долой. Глаза загорелись.

— Ба... блазнится, что ль?

— Шубы!

— Сам боженька нам шубки послал!

— Так снимай их, чего зря толковать?

И шубы уже стали драть с плеч, начав почему‑то со Станиславского. Савва Морозов решительно сунул руку за пазуху, шепнув Горькому:

— Не дамся!

Тот еще тише:

— Думаешь, у них таких пушек нет? Влипли, уж истинно.

Все сбились в кучу, а что они могли поделать? Их с полсотни жулья окружило. И ножички, ножички в руках. И смешки, смешки:

— Сами разболокнетесь?

— Иль помочь, помочь вам?

— Да главное‑то, главное, кто их сюда привел?!

— Ты-ы, Бордодым? И тебя вместе с ними!

Бог знает, что бы началось, но Гиляровский руки в пузатые бока упер и разразился длиннющей тирадой:

— Мать твою, Паханя. В сраку твою выблядку всякую. Вошь твоя, что на мошне прыгает, и та понимает, что гостей не обижают. К тебе я, сучара драная, пришел как к человеку, друзей привел, а ты так‑то встречаешь?! Уйми своих гавриков. разлюли вашу малину. В мать, в дядьку, в батьку, в деда. ив сифилисных сук всяких!

«Вот, — подумал Савва Морозов, распахивая шубу и уже открыто взводя курок. — Сейчас нас всех по одному и перещелкают!»

Но случилось совсем необычное. Разряженный фраер, которого Гиляровский назвал Паханом, тоже упер руки в боки и расхохотался:

— Гиляй? Гиляй? Твои? Ай я не признал? — Он руку ему уже без всякой финки протянул: — Ну, здравствуй, гостенька дорогой! Хорошо ты ругаешься.

— Здравствуй, Гриша, — сказал Гиляй. — Ругаюсь, как умею.

И руку воровскую совсем по-дружески пожал, но так, что у Гриши запястье хрястнуло.

— Однако, Гиляй, и силища же у тебя.

— Да уж не обидел бог.

— Так и я не обижу. Вина! Лучшего! Моего! — рявкнул Гриша так, что несколько человек наперегонки бросились исполнять его приказание.

И не только вино явилось — и белая скатерть на столе, и хрустальные бокалы. А вся воровская малина почтительно отступила, рассыпалась по темным углам.

— Знай наших, Гиляй!

— Знай и ты наших, Гриша. Я что, продавал тебя?

— Да нет, не замечал, Гиляй.

— Вот то‑то, Гриша. Будь здоров. И никогда не попадайся! — Гиляй первым чокнулся и своим кивнул: — Смелее, моя братва. Вас никто не тронет. Ведь ты, Гриша, нас сам проводишь? Вдруг кто из твоих архаровцев нас за своих не признает.

Так вот и вышли, потные под шубами до самых портков. После чего, уже на свежем воздухе, Савва Морозов взял бразды в свои руки:

— Нет, на Спиридоньевку! Для полноты впечатлений нам сегодня только Спиридоньевки и не хватает!

Что было с этим спорить? Господа артисты никак не могли отойти от страха. Нельзя же было их в одиночку отпускать по домам. Да и прежние лихачи, оказывается, за углом поджидали. Так цугом и подкатили.

Савва Морозов, садясь в сани, сказал Горькому:

— Вот она, жизнь российская! Или мы все с ума посходили. или такие же босяки?

— Такие же, отец, такие, — обнял его нижегородец, и сам‑то мало отличавшийся от обитателей ночлежки.

Но разговаривать дальше не хотелось.

Разговоры хороши будут у камина.

— Ладно, и у тебя договорим. Я скоро опять буду в Нижнем.

Что же их тянуло друг к другу?

Приехав в Нижний Новгород по делам, чтобы расчистить волжские пути для азиатского хлопка, Морозов ни дня не забывал о Горьком. Уже на правах приятеля, без всякого предупреждения, нагрянул. Хотя Горький и оставил писульку с новым адреском, но ведь, поди, не думал, что Морозов будет гостем. Жил небогато, в двухкомнатной квартирке в старом доме. Только москвичей и принимать!

В последний момент Савва Морозов, устыдившись своей купеческой нахрапистости, послал слугу вперед — все же предупредить. Полчаса всего и разбежки; каково же было удивление, когда Горький встретил его в холостяцком одиночестве. Не хотелось семейное убожество напоказ выставлять? Савва Морозов сразу почувствовал это и попенял:

— Нехорошо, брат.

— Нехорошо, отец, — не забыл московское шутливое обращение. — Но ведь не дадут поговорить.

— Чай, не десять у тебя жен?

— И одной довольно!

— Мне тоже.

Они невесело усмехнулись, но быстро забыли про жен. Засиделись, как водится, далеко за полночь. Босяк‑то он босяк, а по всему видать, успел послать в ресторацию ради богатого гостя. На столе было вполне приличное угощение. О выпивке и говорить нечего — не французскими марками, так российскими бутыленциями было все уставлено. И «Смирновка», и «Дюрсо», и коньячок бакинский. Пивал, пивал его Морозов при поездках на свои хлопковые плантации. Волга — как большая дорога, а Нижний — главный постоялый двор. Не надеясь на непривычные еще железные дороги, загодя водой все сюда тащили. Южное питие было без подделок — нижегородцы марку свою блюли. Как не увлечься!