Федор Зарин-Несвицкий - Скопин-Шуйский

Татищев отрицательно покачал головой.

— Божий суд близится, решайся, боярин, ты слышишь? — взволнованно проговорил Скопин.

Несколько мгновений Татищев колебался, но, очевидно, мысль, что в толпе много его приверженцев и что он еще может натравить толпу на ненавистного князя и отторгнуть Новгород от ненавистного царя, одержала верх. Он тряхнул головой.

— Лучше ты бы подумал и решил, боярин, идти на своего дядю…

Скопин словно не слушал его слов.

— Ты погибнешь страшной смертью, — уверенно произнес Скопин. — Слушай, боярин, Бог тебе судья, я не выдам тебя народу, иди, спасайся, беги, если хочешь, в Тушино. Хочешь, я спасу тебя, а ты за это оставь Новгород.

Татищев колебался. Со двора уже слышался гул голосов. Вбежал бледный Ощера.

— Требуют тебя, князь, и воеводу.

Князь вопросительно взглянул на Татищева. Татищев увидел взволнованное лицо князя, и мысль, что князь боится, вдруг придала ему самоуверенности.

— Я иду к народу, боярин, — твердо проговорил князь и двинулся к двери. — Иди же, — добавил он, и всякий след волнения сбежал с его лица. Это было обычное его грозно-прекрасное лицо.

Толпа тесно наполняла просторный двор. Когда на крыльце показались князь с Татищевым, крики мгновенно смолкли.

— Новгородцы! — громко и властно начал князь. — Вы винили своего воеводу, вот он, судите его, он отдается на суд ваш.

За этими словами последовала зловещая тишина. Татищев взглянул на злобные, искаженные лица, на горящие ненавистью глаза, и его сердце похолодело. Он видел такие лица, когда сотни поляков гибли на улицах Кремля…

— Иуда! — нарушил тишину хриплый и злобный крик.

Это было словно сигналом. Крики, угрозы и проклятия слились в дикий рев. Татищев понял, что его приверженцы либо опоздали, либо испугались. Толпа дрогнула, двинулась вплотную к крыльцу. Татищев пошатнулся, его глаза с невыразимым ужасом впились в бледное лицо князя. Глаза князя смотрели холодно и спокойно…

— Боярин! — едва прошептал Татищев.

Что-то дрогнуло в холодном лице князя. Он сделал движение к Татищеву, словно желал взять его за руку, но было поздно. Несколько человек ворвались на крыльцо и, схватив, бросили Татищева в толпу. С диким ревом толпа подхватила свою добычу…

Скопин вернулся в горницы, вышел другим ходом и велел подать себе коня. В эту минуту ему доложили, что приближается немецкое войско.

— Пора! — торжественно произнес Скопин и, обернувшись на золотые главы Святой Софии, перекрестился.

— Дьяволы, сидячие грачи! — ругался Лисовский, бесплодно истощая свои силы под лаврой.

В числе самых отчаянных, готовых на все людей был у него в отряде Иван Петрович Темрюков. Он бежал еще из Тулы, составил себе отряд вольницы и, по-прежнему неистовый и свирепый, явился сперва в тушинский табор, где скоро прославился своими кровавыми набегами, и теперь появился под лаврой.

Даже поляки удивлялись его смелости, а также и тому, что такой родовитый русский боярин, православный, с таким упорным бешенством стремился на приступ родной святыни. Но Темрюков одинаково смеялся и над ксендзами и над попами. Среди ожесточившихся осаждающих он был едва ли не самым ожесточенным.

Казалось непонятным и обидным, как простые монахи могли держаться против таких смелых, хорошо вооруженных польских войск. Но в последнее время перебежчики говорили, что в лавре люди сотнями мрут с голода, от цинги и черной болезни, что нет уже почти ни зелья, ни снарядов. С другой стороны доходили тревожные слухи о победах Скопина, и Тушинский лагерь был охвачен тревогой.

Отчаявшийся Сапега приказал готовиться к общему приступу.

Едва ли не больше всех обрадовался этому Темрюков. Он хотел чего-то необычайного, чего-то грозного и кровавого…

Со стен монастыря было видно ликование в стане поляков. Сапега не удержался и приказал пустить целую тучу стрел на монастырские стены с письмами, в которых сообщал, что в ночь он назначил общий приступ.

Настала ночь, глубокая тьма легла на землю. Ни один огонек не мерцал в неприятельском стане. Черные тени прилегли на монастырских стенах, чутко прислушиваясь… Это две женщины. Они остановились. У одной в руках целый куль разрезанного на полосы полотна, у другой тяжелый котел, доверху полный мелкой, как пыль, известью.

Эти женщины Ксеша и Ульяна. Ксеша принесла полотно, чтобы перевязывать раны, как она это делала все время осады, Ульяна, более воинственная, принесла свое оружие, известь, засыпать глаза врагам. Действие извести было ужасно, она обжигала вспотевшее лицо, и от нее вытекали глаза. Ни одного приступа не пропустила Ульяна и немало высыпала извести и вылила на головы врагов кипящей смолы. Ее муж приспособился к пушке и стал едва ли не лучшим пушкарем в лавре. Сами воеводы, Долгоруков и Голохвастов, очень ценили его.