Федор Зарин-Несвицкий: Скопин-Шуйский

— Я, знаешь… царь верит… — довольно несвязно заговорил князь Василий.

Но Скопин уже не слушал.

Не глядя перед собой, как бы уверенный, что для него всегда свободен путь, направился он к своей невесте. Перед ним все невольно расступились.

Он подошел, его не заметили ни его невеста, в этот миг поднявшаяся с выражением негодования, ни Осмольский, с разгоревшимся лицом что-то горячо говоривший.

— Здравствуйте, пан Осмольский, — тихо, но отчетливо проговорил Скопин, положив руку на плечо молодого пана.

Скопин говорил по-польски, хорошо ознакомясь с этим языком во время своего одиннадцатимесячного пребывания при дворце царя Димитрия.

Пан Осмольский выпрямился, и на один миг краска сбежала с его лица, когда он встретил холодный, жесткий взгляд молодого князя. Но тотчас к нему вернулась его шляхетская гордость. Он взглянул на боярышню, восторженно смотревшую на князя, на его холодное презрительное лицо, и сердце его заклокотало.

— Здравствуйте, князь! — ответил он. — Вы позволите продолжать мой разговор с очаровательной пани?

Головина сделала шаг назад и, пренебрежительно смерив пана Осмольского с головы до ног, круто повернулась. Вышанский подошел и стал рядом с Осмольским. Этого было довольно для Скопина.

— Очаровательная пани не хочет с вами говорить, пан Осмольский, — ледяным тоном произнес Скопин.

— Но я хочу, — нагло ответил Осмольский, поворачиваясь к Головиной, с видимым намерением последовать за ней.

— Вы не пойдете, — тихо сказал Скопин, и в его голосе послышалось столько власти и угрозы, что Осмольский невольно остановился, повернулся и взглянул прямо в лицо Скопину. Князь взял его под руку и отвел от женщин. Лицо князя оставалось неподвижно, только глаза потемнели, расширились тонкие ноздри да легкая бледность покрыла щеки. Глубже обозначилась складка между бровей.

— Князь, — дрожащим от негодования голосом произнес Осмольский. — Я шляхтич, и на моей родине я знал бы, чем расквитаться с вами.

Скопин слегка усмехнулся.

— Пан Осмольский, ты и здесь можешь то же, — ответил он, пристально глядя в глаза Осмольскому. — И, хотя я князь Скопин-Шуйский, от крови Рюрика, а ты простой шляхтич, я все же могу показать тебе, как на Руси чтут женщину.

— Хорошо, княже, завтра.

— Завтра, — ответил Скопин, — я пришлю за тобою.

И он тихо повернулся и направился к царю, а Осмольский вступил в оживленный разговор с Вышанским.

Царь уже заметил Скопина. Танцы прекратились, настало время ужина.

— Здравствуй, здравствуй, дорогой, — ласково произнес Димитрий в ответ на почтительный поклон князя. — Что ж, на Азов теперь? — продолжал он, и глаза его загорелись.

— На Азов, великий государь, и дальше… На Стамбул, великий государь, — закончил Скопин, поднимая голову.

Лицо царя опять стало задумчиво.

— Туда, туда, где поруганный крест Софии отягчен кровавой луной. Туда, мой сокол, — тихо заговорил он. — То, что прадед мой и грозный отец замышляли, совершим мы, да поможет нам Бог, — торжественным голосом закончил царь.

Скопин склонил голову.

Под торжественные звуки победного марша двинулись в столовую пары гостей.

Князь Василий и брат его Димитрий Шуйские незаметно скрылись. Не остался на ужин и молодой Скопин. Не видно было и Татищева. В голубой персидской столовой начался пир, и снова громкие крики поляков нарушили тишину майской ночи. Боярыни и боярышни разъехались. Остались по преимуществу поляки и полячки. Беспечный царь пировал. Почти на рассвете разъехались его гости.

Ранняя майская заря заглянула в его тронный зал и словно потоками крови облила его, обитый красным бархатом, и этот трон, и алебарды неподвижно стоявших у дверей царских алебардщиков.

Восходило кровавое утро 17 мая 1606 года.

В то время как гости царя Димитрия только еще садились за пиршественные столы, князь Михаил Васильевич уже ехал в сопровождении челядинцев по улицам Москвы к себе домой. Он был прав, говоря своему дяде, что на улицах Москвы неспокойно.

Хотя народу не было видно и ничто не нарушало ночной тишины, но было необычно видеть небольшие отряды стрельцов и ратных людей, безмолвно стоявших, как сторожевые посты, на перекрестках некоторых улиц или направлявшихся к царскому дворцу.

Несколько раз молодого князя останавливали опросом, кто он, но тотчас же, узнав его, почтительно расступались перед ним, снимая шапки. На его вопросы, зачем они здесь стоят, отвечали, что это царский приказ.