Юрий Вронский - Юрьевская прорубь

Для дерптских купцов, да и для ремесленников, такая ярмарка была тяжёлым ударом по мошне. Немцы, злые как собаки, срывали злобу друг на друге. Усилились всегдашние распри между купцами и ремесленниками, а также между ними и дворянами и рыцарями епископа.

Поползли слухи.

Говорили, что недруги дерптских купцов загодя пустили по Пскову и Новгороду молву, будто магистр Ливонского ордена намеревается напасть на Псков со стотысячным войском.

Ему-де и горя мало, что недавно заключён мир: так, мол, даже лучше — неожиданность нападения сулит успех! А нужна эта клевета недругам дерптских бюргеров затем, чтобы напугать псковских и новгородских купцов — какой дурак поедет торговать, коли на носу война!

Другие утверждали, что это отнюдь не клевета, что всё так и есть, не такие, мол, простачки живут во Пскове, чтобы из-за одних только слухов посылать в Москву и Новгород за помощью, день и ночь ковать оружие, укреплять стены и башни вокруг всего огромного города и запасаться продовольствием. Третьи сообщали, что магистр в ярости: столько истрачено денег на снаряжение похода — и всё впустую! Ведь суть плана и состояла в том, чтобы застать русских врасплох. Иные добавляли, что магистр сказал: если сыщет того, кто выдал русским тайну, то повесит его за ноги — пусть висит, пока не сдохнет!

Находились и такие, которые, то и дело оглядываясь, шептали соседу или приятелю на ухо, что Дерптский епископ подкуплен русскими, что он их давний соглядатай и что это он известил псковичей о предстоящем нападении. Для этого ему даже не пришлось посылать человека — он тайно держал в замке привезённых из Пскова голубей и, когда понадобилось, отправил их туда с вестью.

Город гудел, как растревоженный улей. Почти никто не делал своих насущных дел — все были заняты событиями, которые возбуждали тем больше любопытства, чем меньше о них было известно достоверного. Никогда ещё жители Юрьева Ливонского не разговаривали так подолгу на улице и не засиживались так поздно в гостях.

Одних предстоящая война огорчала, других — радовала; иные дивились тому, что она до сих пор не началась, а некоторые говорили, что она и не начнётся, потому что план магистра фон дер Борха раскрылся слишком рано.

Всё чаще высказывалось мнение, что предупредили псковичей, по всей вероятности, здешние русские. Находились и такие, которые кричали, что это ребёнку ясно, что епископ уже начал расследование и что русским несдобровать.

Многие высказывали убеждение, что русские купцы, приехавшие на ярмарку налегке, — лазутчики и их не мешало бы схватить. Но тут выяснилось, что русских купцов уже и след простыл. Они распродали свой немногочисленный товар и убрались восвояси.

В довершение всего однажды утром неподалёку от Домского собора нашли тело соборного сторожа с отрубленной головой. Многие горожане были уверены, что убийство совершили русские, а кто в этом сомневался, тот получал от друзей и соседей множество доказательств одно другого убедительнее, начиная с того, что соборный сторож всегда ненавидел русских, — даже руку потерял, воюя с ними…

Насчёт того, кто убил соборного сторожа, у Мартина с Николкой было своё мнение, но они держали его при себе.

Приходя к Николке, Мартин рассказывал всё, что ему случалось услышать от прислуги или от приказчиков, от дедушки или от посторонних людей на улице. Русский конец тоже был полон слухов, однако то, что вызывало у немецких жителей города гнев или удивление, у русских рождало предчувствие надвигающейся беды…

Мартина теперь ни днём, ни ночью не оставлял сосущий страх. Зашевелилась слепая могущественная сила, обитавшая, как полагал Мартин, в епископском замке. Она вот-вот прозреет, угадает и накажет тех, кто помешал осуществлению её жестокого замысла. Иногда мальчику чудилось, что даже его дедушка — частица этой тёмной безжалостной силы. Каждую ночь ему снились страшные сны; они сливались в один косматый мрак, в котором почти не всплывало ничего связного.

Однажды Мартин сказал Николке:

— Я боюсь… вдруг они узнают про нас…

Николка ответил бодрым голосом:

— Чудной ты, Мартын! Да как же они узнают? Если мы сами им не скажем, ничего они не узнают!

Но, несмотря на бодрый Николкин голос, Мартину показалось, что и в Николкиной душе поселился страх.

Шла к концу вторая неделя ярмарки, когда в Юрьев вдруг приехал Трифон Аристов. Был он по-прежнему весел духом, а товару привёз много больше, чем обычно. Весь свой товар он продал в один день с большим барышом и, как всегда, загулял. При встрече с Варфоломеем он сказал: