Михаил Каратеев - Русь и Орда

— Да ведь мы же тебе даве все обсказали! Ну, коли желаешь, повторю: приехал, значит, боярин ввечеру, попросился ночевать — конь у него охромел в дороге… Сказал, что едет из Москвы в Карачев, а звать его Иваном Васильевичем Снежиным. Потом стали вечерять, и батюшка уговорил его пожить у нас, доколе не завершит делов своих в городе…

— А не сказал он, какие у него тут дела?

— Говорил, что надобно ему повидать князя Святослава Титовича да еще кой-кого в Карачеве, а после ехать в Звенигород.

— А за трапезой у вас о чем был разговор?

— О разном… Родитель много ему рассказывал о князе нашем покойном, Василее Пантелеевиче, и о всех тех делах.

— И что же, боярин с охотою о том слушал?

— Вестимо, с охотой, матушка! Еще и сам его все выспрашивал.

— Добро… А наутро что он стал делать?

— Наутро? За раннею трапезой спросил он, жив ли Семен Никитич Алтухов, и, узнавши, что жив, тотчас поехал к нему. Воротился к вечеру.

— Али он и прежде знавал Алтухова?

— Того не ведаю, маменька, он ничего не говорил.

— Сколько же дней он тут прожил, до того как его сохатый боднул?

— Дней семь либо восемь, уж не помню точно.

— И что делал во все те дни?

— Да ничего, маменька! Раза два-три выезжал в город, а то с нами время коротал.

— И тебе с ним часто доводилось беседовать?

— Да почитай, каждый день.

— Наедине?

— Бывало и наедине, — помедлив, ответила Ирина и порозовела, что не укрылось от пытливого взора матери.

— И он о себе либо о своей жизни ничего тебе особо не говорил?

— Ничего, матушка!

— Припомни добро. Может, не прямо, а каким обиняком обмолвился он о родителях своих либо о себе самом?

— Нет, вроде и обиняком не говорил… Уже после, в горячке, плел он, правда, всякую диковину… Ну да ведь в беспамятстве человек чего только не наскажет!

— А что он говорил в беспамятстве?

— Да всякую гиль [249] Гиль — чепуха, чушь. … То возомнил себя татарином, а то вдруг сыном князя Василея Пантелеича. Аллаха тоже поминал… Все ехать куда-то рвался… Я уж всего и не упомню!

— Так… Ну, теперь слушай, Ирина, — помолчав, продолжала Аннушка, и голос ее стал суров. — Сказывай, как перед Богом: что промеж им и тобою было?

— Христос с тобой, матушка! Что же быть-то могло?

— О чем вы с ним наедине беседовали?

— Да о всяком… Нешто теперь все припомнишь!

— Был у вас о любви разговор?

— Да что ты, матушка, ровно на дыбе меня пытаешь? — рассердилась наконец Ирина. — Что я, девка на выданье либо черница [250] Черница — монашка. ? Уже и говорить с человеком нельзя!

— Ирина! Ты его полюбила!

— А хотя бы и полюбила! Кому от того худо?

— Безумная! Ты понимаешь ли, что говоришь?! Ведь ежели промеж вас что было, тебе теперь только одна дорога: в монастырь! Да и то не знаю, простит ли Господь!

— Царица небесная! — испугалась Ирина, думая, что мать теряет рассудок. — Это за то, что женат-то Иван Васильевич? Почитай, в монастырях и местов бы таким не хватило! Да и не было у нас с ним ничегошеньки, Богом тебе клянусь!

Но Аннушку это не удовлетворило. Расстегнув ворот летника, она сняла с себя золотой нательный крестик и протянула его Ирине:

— Целуй на том крест! На кресте поклянись, что ничего, опричь разговоров, промеж вами не было!

Ирина медлила, но, видя, что глаза матери наполняются ужасом, а лицо постепенно белеет, она решилась:

— Целовала я его однажды… в тот миг, когда увидела, что Господь от него смерть отвел. Да едва ли он это и помнит… А больше ничего не было, в том спасением души моей клянусь и святой крест целую!

— Слава Христу и Пресвятой Деве, — с облегчением вырвалось у Аннушки. — Не попустил, значит, Господь… Ну а теперь собирайся: поедешь погостить к сестре, в Елец. Сейчас велю закладывать возок. А невдолге, когда можно будет, сама за тобой приеду…

— Маменька, ужели же у тебя сердца нет?! — с отчаяньем воскликнула Ирина. — За что ты меня отсюда гонишь?

— Не гоню, ласточка моя, а так надобно, — нежно промолвила Аннушка, обнимая плачущую дочь. — Когда воротишься, я тебе все расскажу, а пока уезжай и верь, я лишь доброго тебе желаю.

— А за ним кто же ходить-то будет? Ведь он еще как дитя беспомощный, — сквозь рыдания вымолвила Ирина.

— О том не кручинься, донюшка! Я от него шагу не отойду, как мать ему буду, доколе он вовсе не поправится!

— И я его больше не увижу?

— Увидишь, коли сама захочешь, когда узнаешь всю правду. Поклянусь тебе, никакой помехи в том чинить не стану! И сама скажу: люби его! Только сейчас ни о чем не спрашивай, золотко, а поцелуй меня крепко-крепко… вот так! И собирайся в путь.