Михаил Каратеев - Русь и Орда

— Без малого десять годов, — не сразу ответил Макар и вновь погрузился в молчание.

— Ну и как тебе в те годы жилось?

— Эх, боярин, и вспоминать неохота! Ну да уж раз начал, доскажу все, приму за грехи мои одною мукою больше… Как жил, спрашиваешь? Паскудно жил, одно слово. Попавши в волчью стаю, по-овечьи жить не будешь! К тому еще и горе мое лютое оледенило мне сердце — был я в ту пору и впрямь хуже всякого волка. Многим литовским панам в те годы отлились мои слезы кровью. Но пуще всего искал я тогда сотника, что вел из Брянска полон и продал наших баб татарам. И, на беду, сыскал.

Помню, как ночью наша ватага окружила его хутор на Подольщине. Враз перевязали сонную дворню, а господ прямо с теплых постелей выволокли на двор… Дом ограбили и подпалили с четырех концов, а сотника — был он, кажись, из ляхов — посредь грядки с цветами посадили на кол, лицом к дому, и видел он оттеда, как потешались ребята над его женой, а после, раскачавши, кинули ее в огонь. А за нею и всех домочадцев… И вот, слышь, бегит до меня мальчонка годов четырех — сынок того пана — и ручонки тянет, а у самого в глазах семь смертей… И разом вспомнил я своего Мишатку — вот тако же, думаю, когда избу мою жгли, он к им, к катам ручки тянул, а они его… Зажмурился я и пнул того хлопчика ногою в пламя…

Голос рассказчика перехватило. Карач-мурза искоса поглядел на него: Макар был бледен, как труп, губы его тряслись, а может, читали молитву.

— Так вот, — продолжал он, справившись со своим волнением, — с той поры и нет мне покою. Веришь, руки и ноги с радостью дал бы себе отсечь, еще бы и глаза на придачу выколол, чтобы возможно было тому младенцу невинному жизнь воротить! С того дня я боле не злодействовал, а бродил по степу один, как Каин, потеряв счет дням и годам. Все слышалось мне, как закричал он тогда, ровно заяц… И всякую ночь ложился словно на плаху — наперед уже знал, что мне во снах привидится. В конце порешил идти в монастырь, свой великий грех замаливать. Пришел я тогда прямо в Москву и покаялся во всем самому святителю. Выслушал он меня и говорит: «Страшен твой грех, Макар, но властью, от Бога мне данной, я его тебе отпущаю, ибо вижу: не злодей ты в сердце своем, а заблудшая и замученная душа. Но пострига тебе ноне не дам — наложу пять годов епитимьи. Ты супротив людей грешил, вот и послужи сперва людям, а там уж и Богу послужишь. А что делать, я тебе стану указывать».

Ну вот, с той поры и живу я в молитвах и в послушании при Чудовой обители, исполняя все, что велит святитель, и чая удостоиться иноческого сана. И тоска меня уже не столь тяжко гнетет, как прежде, — закончил Макар с видимым облегчением.

— Стало быть, со мною тебя послал митрополит тоже в наказание? — спросил через некоторое время Карач-мурза, которому не вполне понятно было, что такое епитимья.

— Что ты, боярин! — воскликнул Макар. — Какое же тут наказание? В службу послал, и тому я поистине рад, ибо вижу, что верит мне владыка и знает, что скорее смерть приму, нежели волю его порушу. А наказал он мне служить тебе верно, яко бы ему самому служил, и оставаться с тобою, доколе ты сам тоже схочешь.

Впрочем, тут Макар сказал не все. Отправляя его с Карач-мурзой и дав общие наставления, митрополит Алексей добавил:

— Тебе верю, Макарий, и говорю: ханский посол, коего надлежит тебе звать боярином либо Иваном Васильевичем, на деле не татарин и не боярин. Кто он, знать тебе покуда незачем, но помни одно: Руси он надобен. К тому же претерпел и он безвинно от людской неправды — служа ему, скорее свой грех искупишь, а коли случится за него смерть принять, чистым войдешь в царство Божье. Вот, возьми эту грамотку, спрячь на себе и береги ее крепко. Путь ваш будет отсюда в Карачев, а после в Звенигород — есть там у Ивана Васильевича вороги, и они сильны. Всякое может случиться. Так вот, ежели его узнают и схватят, тотчас отдашь эту грамотку князю Карачевскому либо Звенигородскому. Исполни все в точности, и на том даю тебе свое благословение.

За разговорами время текло незаметно, и путники быстро продвигались вперед. По мере удаления от Москвы сел и деревень им встречалось все меньше; лес, вначале далеко оттесненный возделанными полями и нивами солнечно-янтарной ржи, все ближе подступал к дороге и наконец стиснул ее двумя мощными стенами, ощерившимися темно-зеленой хвоей.

Идущие и едущие навстречу люди стали теперь редки; ниоткуда не долетали уже ни стук топора, ни звон церковного колокола, ни лай собак; природа, как бы осознав свою непобедимую силу, спокойно дремала в первобытной тишине, нарушаемой лишь веселым посвистываньем белок, радующихся солнцу и в блаженном озорстве переметывающихся с дерева на дерево. А вот впереди, прядая обвисшими от летнего зноя ушами и морща горбатый нос, ленивой трусцой перебежала дорогу лосиха, и, видимо, почуяв людей, сейчас же метнулся за нею замешкавшийся лосенок.