Михаил Каратеев - Русь и Орда

Девятнадцатилетний хан Тохтамыш, находившийся в начале этих событий в Сыгнаке, как только Туй-ходжа-оглан был схвачен, бежал в Мангышлак, где Урус-хан его пока не трогал. Но положение его было непрочным и даже опасным: Урус понимал, что племянник не простит ему смерти своего отца, и мог счесть за лучшее отделаться от врага, покуда он не окреп.

Пришлось серьезно призадуматься над всем этим и Карач-мурзе. Он был тесно связан с семьей казненного мангышлакского хана, а потому возвращаться в Сыгнак и служить Урус-хану не мог и не хотел. Но, будучи татарским улусным князем, не мог он также без конца оставаться в Хорезме, не принимая никакого участия в жизни Орды и в происходящих событиях. А потому, когда в 1364 году его близкий родственник Азиз-ходжа захватил Сарай-Берке и объявил себя великим ханом заволжской половины Золотой Орды, Карач-мурза решил, что будет пока служить ему.

Оставив семью в Ургенче, куда к этому времени приехала из Сыгнака и мать его, Фейзула-ханум, он отправился к себе в улус, несколько месяцев провел там, наводя порядок и знакомясь со своими людьми, а затем во главе тумена конницы явился в Сарай, предоставив себя и этот тумен в распоряжение хана Азиза.

Когда по утренней зорьке из Фроловских ворот кремля выехал в сопровождении двух слуг статный молодой всадник в ладно сидящем синем кафтане, со сверкающей самоцветами саблей на боку и в низко надвинутой собольей шапке, стоявшие у ворот парные стражи, опершись на копья, долго провожали его удивленными глазами.

— Видал, Федька, боярина? — промолвил один из них, когда всадник, миновав пустынную еще площадь торговых рядов, скрылся в одной из боковых улиц посада.

— Видал… Вроде бы не наш, а обличье быдто знакомое.

— И мне гребтится… только как же это такое?.. А может, то оборотень?

— Где тебе оборотень! Гляди, какая сила храмов-то Божьих округ!

— Ну, коли не оборотень, так не кто иной, как мурза татарский, ханов посол!

— Ахти, батюшки! И впрямь он! Пошто ж это он русским боярином-то вырядился?

— Вот то-то и оно! Как бы не воровство какое умыслил!

— Может, схватить его было надобно?

— Окстись! Ханского посла схватить! Он те хватит! Только и очухаешься, как за хвостом его коня в Орду попехаешь.

— Оно так… А сотника все же упредить беспременно надоть.

— Вот и я мыслю. А ну, бяги!

Карач-мурза, ибо это и вправду был он, в первые часы чувствовал себя довольно неуверенно в русском платье: ему все казалось, что встречные сразу узнают в нем татарина. Но в этом он ошибался. Никому из тех, кто не знал его раньше, глядя на него, и в ум бы не пришло усомниться в том, что он русский. Не отъехав от Москвы и десятка верст, Карач-мурза это понял и сам по тем лениво-равнодушным взглядам, которыми его провожали в подмосковных селах.

Желая убедиться в том, что его не выдает и речь, он принялся расспрашивать встречных о дороге, стараясь с наиболее словоохотливыми затянуть беседу. Вначале все шло гладко, но вот раз, по привычке помянув Аллаха, он с досадой увидел, что говоривший с ним пожилой крестьянин выкатил глаза от удивления, а потом, пробормотав что-то невразумительное, поспешно зашагал прочь. Поняв, в чем заключалась для него главная опасность, князь тут же мысленно повторил сто раз слово «Бог» и положил себе делать это всякий раз, когда в беседе со спутниками с языка его сорвется «Аллах».

Но тут будет уместно сказать несколько слов об этих спутниках. Ильяс — нукер Карач-мурзы, — крупный мужчина лет тридцати, светловолосый и скуластый, как мы уже знаем, был по рождению русским. Родители его были захвачены татарами при усмирении Твери, лет сорок тому назад, и вместе со множеством других пленных пригнаны в Сарай. Тут при распределении добычи оба они достались тысячнику Субут-ходже, который, узнав, что отец Ильяса искусный оружейник, решил оставить его у себя, а жену его, молодую, но некрасивую женщину, назначил на продажу вместе с другими рабынями. Но, услыхав это, оружейник повалился татарину в ноги.

— Не губи, батюшка, пресветлый князь! — взмолился он. — Оставь при мне женку! Коли явишь такую милость, я тебе за нее втройне отработаю, а нет, вот те Христос, все одно сбегу!