Виталий Познин - Двойник Цезаря

— продекламировала она напевно на греческом и трижды хлопнула в ладоши.

В дверях появились три девушки, две из них с флейтами и одна с тамбурином, и скрылись незаметно за мраморными колоннами, будто растворились в полумраке перистиля. Вскоре оттуда полилась, заструилась тихая нежная мелодия. Казалось, что чарующие звуки музыки рождены неумолчным шумом фонтанов и журчанием водяных струй.

Над перистилем на черном полотне неба засверкали две яркие звезды и показался золотистый рог молодого месяца.

— Божественный вечер, — сказал Катилина, расслабленный музыкой, выпитым вином и близостью красивой и желанной женщины. — Как ты умеешь делать все красивым и божественным… Знаешь, у меня сейчас такое впечатление, что мы с тобой сидим не в середине шумного, душного города, а находимся на далеком сказочном острове, где нет ни интриг, ни ненависти, ни обмана, ни прочих мерзостей, которыми Рим пронизан, как лесная почва корневищами. Помню, когда я был маленьким, я любил слушать рассказы матери про золотой век. О том времени, когда не было ни вражды, ни зависти, ни злобы. И я представлял себе при этом вот такой же тихий вечер, мягкую музыку и улыбающихся женщин…

— Наверное, золотой век в Риме закончился, когда Ромул убил Рэма, — сказала Семпрония.

— Возможно. Кстати, в народе ходит легенда, что Ромул вовсе не убивал Рэма. Они просто устроили комедию с исчезновением одного из близнецов, а потом делали вид, будто страной правит один царь. Сами же появлялись на публике поочередно, отчего, вероятно, и пошли рассказы о неутомимости Ромула.

— Что ж, могло и такое быть. Правители любят иметь двойников…

Катилина вдруг сник и помрачнел.

— Ты знаешь, последнее время надо мной висит злой рок, — сказал он, допив залпом второй бокал. — Будто мертвящий дух Карфагена преследует меня, как и всех, кто когда-то прикоснулся к этому месту.

— Я думаю, тут ни при чем ни рок, ни дух. Просто кто-то внимательно следит за тобой и наносит точные удары.

— Но кому это нужно?

— Не знаю. Мне кажется, тут не обошлось без нашего хитроумного Одиссея.

— Ты имеешь в виду Марка Туллия Цицерона? Но зачем ему это надо?

— Я слышала, он собирается выдвинуть свою кандидатуру на очередных выборах в консулы. А ты для него вполне реальный соперник.

— Да ну, этого не может быть! Мы служили с ним в преторианской когорте Помпея и были почти друзьями. Цицерону тогда было лет восемнадцать, мне — двадцать. И я был для него вроде старшего брата.

— Тебе давно уже пора понять, что у политика не может быть друзей. Учись у Юлия Цезаря. Ты, может быть, умней его, но ты слишком прям и откровенен. То и дело идешь напролом, не всегда умеешь скрывать свои чувства. Юлий же всегда со всеми ровен и обходителен. А главное — он умеет делать все так легко и весело, будто ему и дела нет до того, благосклонна к нему Фортуна или нет. И в результате его уважают даже его враги… Кстати, Юлий о тебе очень хорошо отзывался. А знаешь, что о тебе говорил Саллюстий?

— Да плевать мне на его мнение.

— Ну, может быть, ты и прав. Я тоже живу по правилу: не важно, что о тебе думают недруги, важно, что ценят в тебе друзья.

Семпрония сняла с шеи серебряную цепочку, на которой висел овальный аравийский оникс, и передала его Катилине. На камне была начертана надпись на греческом:

— Это мне досталось от моей бабки, — сказала Семпрония. — Она очень любила греческую поэзию и философию.

— Вероятно, ты пошла в нее.

— Да, поэзию я люблю. Философия же моя проста: любить и наслаждаться.

— Помнишь, Семпрония, ты мне рассказывала, что в северной части Понта живет племя, у которого есть такой обычай: человек там не дожидается приближения немощной старости, а, чувствуя, как уходят силы, идет на священную скалу и бросается с нее в море. И как бы растворяется в природе, подобно легкой дымке. Не причиняя никому ни хлопот, ни забот. Будто он ушел однажды в далекое, долгое странствие и не вернулся… Ты знаешь, я тоже хотел бы однажды вот так уйти…

— Все мы рано или поздно уйдем в Аид, — вздохнув, сказала Семпрония. — К счастью, никому не дано знать, когда Антропос поднимет свои ножницы, чтобы перерезать очередную нить судьбы, сплетенную парками…

Она хлопнула в ладоши, и музыка тотчас стихла, и девушки, теснясь, двинулись к двери. Семпрония потянулась томно, скрестив руки за головой, и ткань туники напряглась, натянулась, обозначая ее высокую упругую грудь. Катилина прикрыл глаза тыльной стороной ладони, изображая шутливо, что он, ослеплен, сражен наповал красотой хозяйки дома.