Н. Северин - Последний из Воротынцевых

— Они тоже к нему привязались, — заметил Сергей Владимирович, — это очень естественно.

— Разумеется, они такие добрые и чувствительные. Хорошо, что их тут не было, когда ему сделалось дурно. Но ведь это может повториться и в их присутствии. Я теперь ни минуты не буду иметь покоя, — продолжала волноваться Людмила Николаевна, — и, уж конечно, ни кататься, ни гулять далеко от дома их никогда не пущу.

Муж стал успокаивать ее, убеждал не придавать особенного значения случившемуся, во всем положиться на решение доктора и до его приезда не предаваться никаким опасениям, но его слова на этот раз не подействовали на Людмилу Николаевну. Она так берегла своих девочек, так заботилась о том, чтобы предохранить их от всякого сколько-нибудь пагубного влияния, так старательно отстраняла от них неприятные впечатления, что, когда часа через два они прибежали к ней с просьбой позволить им навестить Гришу, она с раздражением отказала им в этом.

— Что за вздор! Вы его только еще больше расстроите, ему покой нужен, — заявила она с досадой.

Весь день напрасно прождал Григорий, чтобы к нему пришла Соня; наступила ночь, а она все не являлась.

Ему велели лечь в постель часов в девять. Немного погодя он услышал знакомый шум в столовой, торопливые шаги прислуги, звон посуды, отдаленный говор. Господа ужинали раньше обыкновенного из-за Сергея Владимировича, который чувствовал себя немного утомленным с дороги. С час спустя мсье Вайян вернулся в свою комнату, рядом с той, что занимал его ученик, и Гриша слышал, как старик разделся, как слегка скрипнула под ним кровать, и вздох облегчения, вырвавшийся из его груди, когда он вытянул под одеялом свое старое тело. А затем все кругом мало-помалу смолкло, и все огни погасли.

Тогда Григорий осторожно приподнялся с подушек и стал прислушиваться. Он не мог дольше лежать. Слабость и изнеможение, овладевшие им после припадка, уже давно начали постепенно переходить в раздражение. Его бросало то в жар, то в холод от нетерпения; хотелось бежать в сад, в лес, в поле, куда-нибудь, лишь бы быть подальше от тесной и душной комнаты, среди давивших его со всех сторон стен, где он провел сегодня столько нестерпимо томительных часов в напряженном и напрасном ожидании.

Ему так нужно было видеть Соню, так нужно было сказать ей… Что именно? Этого он и сам не знал, но полагал, потому что ее тут нет, а стоит ей явиться, и слова найдутся, непременно найдутся, он все вспомнит, все. У них всегда находится о чем говорить, когда они вдвоем. Но сегодня уже поздно, он ее не увидит. Она наверху, в своей беленькой постельке под кисейным пологом, спит. Нет, нет, не спит! Она не может спать. Ведь они с утра, весь день, не виделись, она о нем думает. Ей тоже тоскливо и ее тоже тянет к нему.

И Григорию так захотелось быть ближе к Соне, хоть немножко ближе, хоть постоять перед ее окном, посмотреть на свет лампадки, что теплится у киота в ее комнате… она, может быть, теперь молится за него перед этим киотом. Он, может быть, увидит ее тень на занавеске, как это уже было не раз.

Сил больше не стало владеть собой. Григорий поспешно оделся, осторожно растворил окно, спустился в сад и, обогнув дом, пробрался, перескакивая через кусты и клумбы, к старому дубу, раскинувшему свои суковатые ветви под окном комнаты барышень. Оно было растворено, и в нем что-то белело.

У Григория сердце заколотилось в груди от радости: это была Соня. Невзирая на темноту, — ночь была безлунная и на небе горели только звезды, — он тотчас же узнал ее.

А она? О, она давно ждала его, и его появление под окном ни крошки не удивило ее. Он должен был прийти, непременно. Это вполне ясно и понятно. Весь день их тянуло друг к другу, а сойтись было невозможно. Понятно, что оба не могли заснуть от волнения и тоски, понятно, что он воспользовался первой удобной минутой, чтобы попытаться хоть на окно посмотреть. Соня была так уверена в этом, что, вглядевшись в темноту и увидав неясную тень, отделившуюся от группы деревьев, что чернелась шагах в двадцати, тотчас же перегнулась своим гибким молодым телом через подоконник, чтобы шепнуть этой тени: «Гриша, это ты?» — и, протягивая к нему обе руки, прибавила:

— Как хорошо, что ты пришел!

Эти слова были произнесены так тихо, что их можно было принять за вздох ночного ветерка в листве или за шорох крыльев проснувшейся бабочки в цветке, но Григорий расслышал их, и у него дух захватило от радости.

Никогда еще не был он так счастлив, как в эту минуту. Но ему хотелось еще чего-то — быть к ней ближе, как можно ближе, почувствовать руку Сони в своей, как сегодня утром.